Монастырский.
Так, значит, сначала объясни вкратце, что ты имеешь в виду, когда говоришь, что наши акции после 2003 года перестали быть тебе интересны.
Панитков.
Ты имеешь в виду девятый том? Нет, мы рассматривали твои таблицы. Какую акцию мы устраивали в 2002 году?
Монастырский.
"51", "В Париже", "На просвет".
Панитков.
Да, и я помню нашу наполненность, заинтересованность… А когда я вспомнил 2003й, где с шестом...
Монастырский.
"Деревня".
Панитков.
Я помню ощущение свое - очень негативное. И потом я вспомнил, что, собственно, произошло между 2002 и 2003 годами. Мой юбилей - пятидесятилетие. И потом я вспомнил: еще до него я мучительно ждал, что когда мне исполнится 50 лет, тогда уже все будет ясно. Существовала установка - дожить до 50 лет. Что будет после - неважно. Очевидно, это и сказалось на депрессивном взгляде на происходящее после пятидесяти.
Я миновал этот рубеж. То, что я хотел осуществить до него, я осуществил. Осталось только подчистить хвосты. Собственно, вся моя энергия была направлена на подчистку хвостов после пятидесяти. Их я подчистил, и к внешнему миру, и ко всякой творческой деятельности у меня интерес пропал.
Монастырский.
А вот смотри, даже в предисловии к девятому тому я пишу, что я мыслил в молодости: от десяти до двадцати лет одно, от двадцати до тридцати - другое, от тридцати до сорока и даже от сорока до пятидесяти я что-то представлял. Но я никогда не представлял, что будет после пятидесяти лет, это всегда представлялось мне за гранью моего сознания. Может быть, это как-то связано с тем, о чем ты говоришь, поскольку у нас - инфантильное сознание, а это настолько взрослые дела, что мы не можем себе этого представить.
Панитков.
Нет, я думаю, что это не так. Я думаю, что схема, приблизительно такая: поскольку я до лет тридцати, может быть, больше, я и добра от зла не мог отличить и ничего не понимал, жил хаотично и иррационально. Яркие события меня привлекали, яркие люди. И в этом хаосе полного непонимания понаделал всяких дел. Потом, до пятидесяти лет, когда я начал отличать добро от зла, я начал сгребать кучу этих дел: негативные последствия одних дел пытался как-то сгладить, нивелировать, попытаться сделать какие-то усилия, чтобы продвинуться в сторону добра. И вот, к пятидесяти годам я это все разгреб, а что дальше делать - не совсем понятно. Начинать сначала? Вроде незачем. Потому что этот импульс неразличения - очень важный. Спонтанный, непосредственный. А теперь различение и выстраивание - довольно просто все делать. Но самое главное - ничего не хочется. Потому что наступила ясность. Покой тоже на какое-то время наступил, но довольно быстро улетучился. Ясность есть, а покоя нет. Но не в смысле, что его нет как... Покой идеальный - это смерть. Небытие. А она не приходит. А поскольку этот идеальный покой не приходит, остается тягостность. И ожидание этого покоя - чтобы ясность слилась с ним - это довольно мучительное существование. Для меня датой наступления этой ясности было мое пятидесятилетие.
Монастырский.
То есть, 2002 год.
Панитков.
Да.
Монастырский.
Значит, это совершенно не зависит от акций.
Панитков.
Но мы ведь сами насыщаем акции энергией, смыслом.
Монастырский.
Да, правильно.
Панитков.
И эта потенция все и окрашивает. Но после наступления психологической ситуации разрешения все и оставило это энергетическое пространство. Энергия покинула это пространство, оно сдулось и сморщилось. Это, может быть, субъективная оценка, но она же и объективная, поскольку мы сами наполняем все смыслом. И мир как-то пожух. Я это обнаружил по твоему альбому. Ты ведешь все записи ежегодно - для памяти это очень важно. Я вспомнил проекцию своего ощущения в 2002 году и в 2001. Там я насыщал это пространство своей энергией, а с этих вот палок меня все начало активно раздражать. Хотя, в общем-то, объективной разницы нет. Но внутреннее состояние...
Монастырский.
Я еще хочу тебя спросить. Ты целиком-то еще не прочитал предисловие к девятому тому, но многие уже прочитали, скажем, Елагина с Макаревичем. И они в ужасе, они считают, что так нельзя было писать, потому что это страшно, это как гнилая вата... Что ты можешь сказать?
Панитков.
То, что я прочитал, мне показалось вполне литературно, вполне в духе первой половины ХIХ века - стенаний, мольбы, жалоб. Описательная часть мне понравилась - она входит в литературную традицию 19 века. Этим мне и понравилась.
Монастырский.
То есть, такое предисловие может быть. И, может быть, оно лучше, чем какое-то научное предисловие, девятое по счету за 30 лет?
Панитков.
Да. Это невыносимо. Жевать этот пафос наукообразия уже невозможно.
Монастырский.
То есть, лучше что-то такое странное.
Панитков.
По крайней мере, это неожиданно живое слово.
Монастырский.
Об акциях девятого тома. Вот, последняя акция, "К", - что ты можешь сказать о ней? Это где были Кулик, Ситар…
Панитков.
Я помню, что тогда я просто как-то напился - видимо, от отчаяния. Потом шел по лесу, пел какие-то песни и собирал белые грибы. Потом пришел к брату, и он был так поражен моим поведением, белыми грибами… Он приготовил прекрасный суп, а потом я поехал домой. Вот и все, что я помню.
Монастырский.
С самой акции?
Панитков.
Нет, почему, я помню, что мы копали какую-то ямку, потом поехали в Подъячево. Экскурсия в самом Подъячево была очень интересная, познавательная. И Подъячев сам по себе - персонаж довольно любопытный. А с акцией я это как-то не очень ассоциирую. И сам образ Кулика...
Монастырский.
Иры Кулик.
Панитков.
И, кто там еще был?
Монастырский.
Ситар.
Панитков.
А изображения? Кант, Кейдж, и кто там еще на К?
Монастырский.
Кабаков. И фотография палеонтологическая.
Панитков.
Ну, это все твои какие-то дела...
Монастырский.
Детские. Потому что палеонтологией я увлекался в детстве.
Панитков.
И эти персонажи, спекуляция на персонажах...
Монастырский.
А вот акция "Чемодан". Ты ведь придумал звуковое сопровождение для этой акции.
Панитков.
Я представлял, что она будет немножко по-другому выглядеть. Более артистично. А она была как-то скомкана, все въехало в какую-то канаву. Не было панорамного вида, пространства. Осталось ощущение скомканности. Не акционерства, а случайного события, непродуманного.
Монастырский.
А "Валенки"? Где ты в валенках ходил?
Панитков.
В валенках хорошо я ходил. Я сначала не разобрался, что к чему, а потом понял, и это было переживание очень приятное. Такое... сапоги-скороходы. Есть такой аттракцион: "гшигантские шаги".
Монастырский.
То есть, из всех акций девятого тома эта для тебя показалась наиболее интересной?
Панитков.
Нет, почему? Там же еще были акции.
Монастырский.
Первой акцией был "Полет на Сатурн".
Панитков.
Это очень хорошая акция. Хороший образ причастия.
Монастырский.
А "Полетом на Луну" ты был страшно недоволен. Но ты потом признался, почему: потому что ты там своей фамилии не увидел.
Панитков.
Ну, это может быть. Но мне показалось отсутствие профессионализма: грязные лужи, плохой выбор пространства, какие-то бумажки навалены. Почему надо было это делать на грязном снегу - не совсем понятно мне. Потом эта спекуляция на какой-то истории, на причастности к семидесятым. Не люблю я этого всего. Это искусственность, неискренность, надуманность.
Монастырский.
А стенд-газету, помнишь, мы вешали?
Панитков.
Это очень прилично.
Монастырский.
А почему это прилично?
Панитков.
Изящно, неожиданно, и пространство хорошо было сфокусировано. И дизайн, и материал. Очень культурная вещица была.
Монастырский.
А про библиотеку, где ты книжку-то разрыл?
Панитков.
Гнилую? Гнилое все очень было, это было неприятно.
Монастырский.
Но ты же ее разрыл и взял?
Панитков.
И даже пытался высушить, но объект из нее убедительный не получился. Так у меня и лежит. Тоже я не придавал ей большого значения. Катарсиса никакого не испытал.
Монастырский.
В десятом томе мы должны разрыть еще пять книг и пять бронзовых животных туда вместо книг засунуть...
Панитков.
Мне уже все равно. Это ради Бога. Если это не будет дополнительно чем-то усилено: политическими событиями, катаклизмами, совпадениями странными, то, я думаю, все равно. Но всегда бывает, что это работает в каком-то метапространстве. И усиляет действие самой акции.
Монастырский.
То есть это стоит сделать?
Панитков.
Можно. Все равно.
Монастырский.
А с немецкими романтиками тебе не понравилась идея?
Панитков.
Абсолютно. Мне чужда эта тема. Спекуляции на больших именах, истории, культуре… Дохлые лисы меня еще смутили.
Монастырский.
Дохлых лис не будет. Я снял этот элемент.
Панитков.
Ну, и хорошо. Тогда посмотрим, как это будет выглядеть.
Монастырский.
А ты когда увидел дохлую лису, ты сразу подумал о тарелке с лисой?
Панитков.
Нет.
Монастырский.
А через сколько? И что ты подумал?
Панитков.
Я подумал: собака лежит, дохлая. Она, может, кишит червями, надо ее убирать. Потом я понял: это не собака, а лиса. И вполне аккуратненькая. Не бешеная ли она? Потом подумал, что надо ее хоронить. А потом вспомнил, что ты мне долго голову морочил про то, что надо лис убивать. И сразу понял, что ты занимаешься какой-то черной магией и колдовством.
Монастырский.
А я не занимаюсь, ты же знаешь.
Панитков.
Бессознательно.
Монастырский.
А в чем здесь колдовство?
Панитков.
Своими манипуляциями загнал ко мне на участок лису и умертвил её.
Монастырский.
Как же я мог загнать?
Панитков.
Магическими пассами.
Монастырский.
Но я же не делал пассов?
Панитков.
Ну как же? Ты придумал эту лису, носился с ней, всем показывал, тарелку фотографировал, рисовал какие-то схемы, налеплял что-то.
Монастырский.
Но я же не хотел, чтобы эта лиса у тебя появилась на участке?
Панитков.
А и не надо хотеть. Ты же, как капустный качан, у тебя много слоев. И то, что ты говоришь - это слой одного листа. А внутри-то, может быть, все совсем по-другому устроено?
Монастырский.
А Колобок здесь как-то?
Панитков.
Не знаю, ты мне про Колобка ничего не рассказывал.
Монастырский.
А потом-то можно?
Панитков.
Не знаю. Может быть, действительно, эта лиса съела какой-нибудь отравленный колобок. Но это не снимает с тебя ответственности за манипуляцию.
Монастырский.
Понятно. Значит, десятый том. Я хочу только две акции: "Немецкие романтики" и "Библиотека" - замена книг животными. А одиннадцатый том, который свободен...
Панитков.
Ну, я тебе вообще хочу сказать, что характер такого рода действий в отдаленном месте, в лесу, непубличность, манипуляция животными, закапываниями, перекапываниями, натягиваниями - все это очень похоже на магию. Мне всегда это так и представлялось.
Монастырский.
То есть на философию это никак не похоже?
Панитков.
Нет.
Монастырский.
Хотя я все время говорил, что это - эстетика и философия.
Панитков.
Но у тебя какие-то глубинные пласты твоего крестьянского подсознания, они полны какими-то магическими...
Монастырский.
Тем более, что мир становится все темнее..
Панитков.
Да, как ему противостоять? Всегда в древности боролись так с силами разными. Были силы света - и всегда были какие-то маленькие тайные общества, которые тихонько делали какие-то пассы.
Монастырский.
А вот смотри: вдруг после всего этого я смотрел одну программу, "Разрушители легенд" - по "Дискавери". И там были полки с инструментами, с какими-то коробками. И Лейдерман смотрел тоже в это время, мы краем глаза смотрели. И вдруг я увидел среди этих коробок такую белую техническую коробку, размером как из-под люстры. Она была всунута в полку, и на ней было написано слово "rope" - веревка. И мне вдруг пришла мысль, что надо сделать штук пятнадцать таких коробок, написать на боку у каждой слово "rope" и развесить где-то там вокруг Киевогорского поля, в разных местах, эти коробки с надписью "rope", но чтобы там никакой веревки не было. И вот, человек идет, время от времени ему попадаются такие коробки. Мне это показалось очень интересным: здесь есть пустота, надпись и упоминание веревки, которую мы все время использовали. Мне это показалось странной и чистой вещью. Как ты на это смотришь?
Панитков.
Насчет странности - согласен, насчет чистоты- непонятно. С чем ты ее связываешь?
Монастырский.
Чистой в минималистском смысле структуры.
Панитков.
Возможно, но чем это отличается от развешивания портретов немецких романтиков?
Монастырский.
Очень сильно. Немецкие романтики - основа модернизма европейской цивилизации. Именно начиная с немецких романтиков, с их возвышенными делами - это же Шлегель первым сказал об арийцах - через Вагнера, Ницше - все привело к Гитлеру. К страшным порывам вверх. Это очень идеологизированные дела. Но "rope" при отсутствии всякой веревки - это как бы такая пустота, которая вешается на деревьях.
Панитков.
Нет, если связать эти два образа в один, и сделать на этой основе акцию, тогда можно было бы говорить о философском дискурсе: о противопоставлении образа пустых коробок и немецких романтиков. Тогда это было бы возможно. Этот образ работал бы. А отдельно, как ты это представляешь себе, могут и не считываться.
Монастырский.
Но почему, у нас же единый контекст акций - вот эпизод "Немецкие романтики", а через замену книг животными - эпизод с коробками. Следующий абзац. Ты скажи об этой акции как об отдельной минималистской акции.
Панитков.
Что ты делаешь? Ты говоришь: мы пишем некоторый роман. Ты пишешь отдельную главу и не говоришь, что будет дальше. А дальше предлагаешь это все связывать. Это как бы такая стратегия. Но люди-то заняты чем-то другим. Они могут об одной акции услышать, о другой не услышать. Ты должен быть очень заинтересованным лицом, чтобы следить в течении всего времени, что происходит. Но в силу отсутствия заинтересованности людей современным искусством, особенно такой конкретной вещью, как практикой "Коллективных Действий", такая стратегия попросту не работает.
Монастырский.
Я и свое предисловие начал с того, что это все не работает.
Панитков.
Но тогда надо более интенсивно, или более внятно артикулировать это, чтобы это хотя бы вызывало переживание. А так людям приходиться все время гадать сидеть: а это к чему относится? А это с чем связано? Притом связь эта совершенно не обязательна, мало ли, что тебе еще придет в голову?
Монастырский.
Это спонтанно. Я ж тебе рассказал историю, как возник образ.
Панитков.
Гадание на кофейной гуще может, конечно, привести к положительным результатам, а может быть и кашей на дне чашки. А если уж ты позиционируешь себя как некоторый представитель культуры, художник, то какая-то внятность предполагается. Желательно, чтоб она обозначала что-то. Хотя бы чтобы вовлечь в процесс людей. А то так они рассыпаются, не понимают уже ничего.
Монастырский.
Ты прав, в этом ты абсолютно прав, но сейчас я хочу сказать только о событийном плане. Как мы обычно обсуждали проект акций. Вот я тебе рассказал про эти коробки...
Панитков.
Но отдельно затрата усилий на эти коробки и затрата усилий на исполнение с романтиками, затянутое во времени, мне кажется неоправданным: один раз развешивать, назначать, ехать куда-то, второй... Я считаю, что это можно было бы сделать за один раз.
Монастырский.
Но это же прямо противоположные акции по звучанию.
Панитков.
Это не акции. Это введения таких двух разноуровневых высказываний. Утверждение в пространстве. И как они сработают, какая погода будет, тогда и можно будет развести спекуляцию. А так вот растягивать - мне кажется, это будет непродуктивно.
Монастырский.
А зачем связывать? Надо забыть сейчас о немецких романтиках .
Панитков.
Нет. Сами по себе пустые коробки, я считаю, вещь недотянутая, неполноценная. Так же как и эти романтики: без всяких лис, без ничего. Брутально, однозначно и достаточно плоско. А вот когда одна сетка культурная накладывается на другую, тогда рождается вибрация. И это может быть интересно. Но это надо еще продумать хорошо. Избавиться от навязчивости массовости и замесить густоту, небольшую хотя бы. Иначе будет скучновато.
У нас же были всегда более сложные построения, и за счет этого они всегда как-то выигрывали. А так вот просто тупо: повесить фотографии у деревьев.
Монастырский.
Это минимализм. Мы так и звонок под снег клали.
Панитков.
Нет, это совершенно другое. Был контекст другой. Здесь шум информационный. Звонок однозначен, а человек - совершенно неоднозначен. В детстве он один, потом вырос, сказал одно, потом отказался от этого, и надо все у себя в голове перекапывать - это все шум.
Монастырский.
А скажи, может ли быть такой вариант: вот, у нас по периметру висят портреты романтиков, тупо на картонках наклеены. А к каждому привязана веревка - от трех до пяти метров. А через акцию мы делаем акцию с коробками. Тогда связь сильнее?
Панитков.
Но тогда я не вижу смысла во второй акции. Можно тут одну коробку где-нибудь поставить.
Монастырский.
Пятнадцать коробок.
Панитков.
Не надо этого, этого навязчивого состояния, увеличения количества. Так с ума можно сойти, если у тебя постоянно перед глазами "rope", "rope", "rope".
Монастырский.
Мы в течение тридцати лет очень часто использовали в акциях веревки.
Панитков.
Почему пятнадцать, а не двадцать пять?
Монастырский.
Хорошо, столько же, сколько романтиков. Двадцать одна.
Панитков.
Не надо этого делать. Хватит и одной коробки, я считаю. И вместе с романтиками.
Монастырский.
То есть, во время акции романтики использовать коробку? А где там это сделать?
Панитков.
Не знаю. Я и места этого не видел никогда.
Монастырский.
Это круглое поле.
Панитков.
Всегда можно найти место. Отойти, посмотреть, найти точку зрителя, чтобы это было незаметно... Композиционно. По композиции. Она будет работать.
Монастырский.
Поставить эту коробку на землю?
Панитков.
Да. Размеры, конечно, надо будет просчитать.
Монастырский.
Посередине поля?
Панитков.
Необязательно.
Монастырский.
А веревки надо вести от романтиков к этой коробке?
Панитков.
Необязательно.
Монастырский.
Можно без веревок?
Панитков.
Да. И не обязательно по кругу. Нужно просто, чтобы это была такая пространственная вещь. Как в зале делается инсталляция, также надо рассчитать, на месте. Кабаков приезжает, смотрит на место и только потом думает, как и что можно рассчитать. Так же и тут надо – прежде всего, выехать на место с материалом.
Монастырский.
Представь себе, если это просто поле и деревья стоят – по периметру вешаются эти портреты.
Панитков.
Андрей, ну, смотри, вот квадратный зал. На этой стенке вешаешь двадцать портретов, выставляешь веревки, а напротив вешаешь коробку. Но по пространству я ничего тебе не скажу – я его не видел.
Монастырский.
Хорошо, давай разберемся с элементами. У нас есть портреты и коробка. Надпись "rope" должна быть на одной стороне или на всех четырех?
Панитков.
Я думаю, что на одной.
Монастырский.
Какого размера должна быть коробка?
Панитков.
Больше портретов романтиков. Какого размера портреты?
Монастырский.
А2.
Панитков.
Огромные.
Монастырский.
Да нет. Два А3. Можно сделать поменьше.
Панитков.
Да, я думаю, надо.
Монастырский.
Хорошо, делаем А3, но с полями.
Панитков.
А коробку – размера полей.
Монастырский.
Тоже будет небольшая.
Панитков.
60Х60Х60 см – большой куб.
Монастырский.
Откуда ты взял такие размеры?
Панитков.
Но я не знаю, какой у тебя картон, из которого ты делаешь коробку. И не знаю, на какой картон у тебя будут наклеены романтики. Должно быть паспорту. Пропорциональное. Это элементы пластики, они работают, ими пренебрегать нельзя.
Монастырский.
Подожди, вот они. Вот размеры. Один – А3, а другой – А2.
Панитков.
Вот поля, со всех сторон. И получается где-то 60 см. Я бы сделал средний размер.
Монастырский.
Средний нельзя, не делают.
Панитков.
Значит, А3.
Монастырский.
А картон белый?
Панитков.
Зачем?
Монастырский.
А какой? Обычный, технический?
Панитков.
Ну, можно технический.
Монастырский.
Хорошо, у нас есть портреты романтиков. Мы их ставим не по периметру, а полукругом.
Панитков.
Это трудный вопрос. Я тебе уже говорил. Пространство надо как-то связать.
Монастырский.
То есть, лучше по периметру?
Панитков.
Да. Ведь никакого круглого поля не существует, оно есть только в голове. Какое-то дерево вперед выступает, какое-то вдаль. Это естественно. Все должно быть схвачено в пространстве. И направление этих веревок, которые идут от портретов…
Монастырский.
И к низу каждой картонки мы привязываем трехметровую веревку?
Панитков.
Да.
Монастырский.
Фиолетовую или белую?
Панитков.
Белую.
Монастырский.
Толстую или тонкую?
Панитков.
Толстую.
Монастырский.
И она лежит на земле. Дальше. Где у нас эта коробка с надписью "rope"?
Панитков.
Там, где она уместна. Она сама найдет себе место.
Монастырский.
А надпись "rope" на крышке коробки или на боку?
Панитков.
На крышке.
Монастырский.
Жирными буквами?
Панитков.
Да. Это выглядит более естественно.
Монастырский.
А от нее уже веревок никаких не идет?
Панитков.
Нет. Тогда возникает какая-то интрига – с пустой коробкой, романтиками и веревкой.
Монастырский.
Напряжение возникает. Ощущение какой-то загадочности. Понять нельзя.
Панитков.
Да, возникает интрига. Дальше может пойти какой-то ассоциативный ряд – пустоты, «Бури и натиска», повешения на веревке. Кто-нибудь самоубился из них?
Монастырский.
Некоторые. Итак, у нас три элемента: портреты, веревки и коробка.
Панитков.
Может быть какой-нибудь музыкальный ряд?
Монастырский.
Какой? Попросить Загния?
Панитков.
Нет. Зависит от времени года, конечно, от погоды. Что-нибудь можно даже акцентировать. Может быть, какую-нибудь буддистскую сутру.
Монастырский.
Чтение?
Панитков.
Да.
Монастырский.
Но мы уже использовали «Алмазную сутру» один раз.
Панитков.
Нет, это ты читал. А знаешь, есть пластинки такие, когда монахи буддистские читают сутру. Они продаются во всяких этнических магазинах.
Монастырский.
А не слишком ли это ярко? Гламурно?
Панитков.
Это не считается. Я не настаиваю. Это просто было бы неожиданно в контексте романтизма и суицидальных образов веревок.
Монастырский.
Я, вообще-то думал, что там не нужен звуковой ряд.
Панитков.
Я думаю, что с тех пор, как мы начали использовать звуковые ряды, они никогда не мешали, по крайней мере.
Монастырский.
Да. Но можно ли все-таки какой-нибудь не такой литературно-традиционный?
Панитков.
Это у нас с тобой это складывается в литературно-традиционный. А если взять кого-нибудь другого, посмотреть уже на материал – это не будет так выглядеть.
Это мы с тобой говорили о пустых коробках – это было более литературно. А теперь коробка одна – может быть, даже, и ничего. Может быть, можно и магнитофон в коробку положить.
Монастырский.
Тогда это будет полная коробка. Нельзя. Коробка должна быть пустой. Магнитофон ни в коем случае не должен быть привязан к месту коробки.
Панитков.
Почему? Я не вижу в этом никакого ужаса. Он вполне может стоять под коробкой, и как бы из коробки будет доноситься музыка. Коробку же никто не открывает. Никому же не понятно, что там пустая коробка.
Монастырский.
А вдруг захотят открыть?
Панитков.
Нет. Никогда никакой зритель ничего не хочет, как известно. Поэтому это только усилит. Это только обозначит, что коробка пуста. Для тех, кто понимает. А понять это довольно трудно.
Монастырский.
Магнитофон можно поставить рядом с коробкой.
Панитков.
Можно. Но я бы не стал, потому что сам магнитофон – отвратительная вещь по дизайну.
Монастырский.
Его можно накрыть тряпкой.
Панитков.
Но тогда причем здесь тряпка? Это уже лишняя нагрузка.
Если это легкая коробка, можно найти плоский магнитофон и поставить коробку на него. Это будет даже страннее.
Монастырский.
А, на магнитофон? И будет приглушенный звук.
Панитков.
Он не будет приглушенным. Может, даже будет резонировать.
Монастырский.
Ну, хорошо, я согласен. Но дело в том, что плоский магнитофон – очень слабенький. Звук будет совсем слабый.
Панитков.
Ну, и ладно. Можно будет подойти и послушать. И магнитофон, и коробка.
Монастырский.
А кроме сутр что может быть там еще?
Панитков.
Классику нельзя брать. Этнику тоже. Это отвратительно, потому что субкультурно-наркоманское было бы выстроено. Попсню не хотелось бы брать. Советский период – непонятно, к чему. А сутр много. Не обязательно брать Медвежью. Бывает горловое пение, бывает просто музыка. А для усиления образа пустоты в коробке это было бы лучшим вариантом, я считаю.
Монастырский.
Но согласись, что лучше всего через программу “Wave Lab”усилить эту нашу запись, и именно ее дать. Это нормально знаешь еще почему? Потому что это будет связываться с нашим же диалогом, с акцией «Рыбак», которую мы там недалеко проводили. И это будет прекрасно.
Панитков.
Опять выпячивание?
Монастырский.
Почему?
Панитков.
Потому что ты или делаешь отстраненную вещь, или мы снова друг друга слушаем. Кто это будет слушать? Кому это нужно? Разбирать речь не очень внятную, улавливать ее смысл? Это мучительно. Это можно за столом послушать, можно сделать из этого текст – но на акции это всегда мучительно. Это раздражает. Ветер свищет, природа, все болтают вокруг всякий вздор, кто-то начнет комментировать. Я считаю, что этого не нужно. Тогда возникает чистота. А с текстом никакой чистоты не будет.
Монастырский.
Хорошо. Давай так решим: у тебя есть монета в кармане?
Панитков.
Нет, я не хочу так решать. Это вопрос принципиальный, а все превращать в стебалово, монетку кидать… Не то, чтобы я к этому серьезно отношусь, но не хотелось бы доводить все до профанного состояния.
Монастырский.
Но это не совсем профанное.
Панитков.
Это совсем профанное. Это у тебя есть такая тяга ко всяким такого рода необязательным вещам.
Монастырский.
Хорошо, кидаем монетку: или Медвежья сутра, или текст.
Панитков.
Это погибель. Это путь к смерти.
Монастырский.
Мы потом дальше продолжим. Мы сейчас просто выясним.
Панитков.
Давай тогда лучше зажигалку кинем. На одной стороне у нее есть надпись с текстом, а на другой написано: «Ангара». Если текст, то это наш диалог. А если «Ангара», то это сутра.
Монастырский.
Только мы очень высоко подбросим.
Панитков.
Хорошо. Только упадет она на стол.
Монастырский.
Не на стол. А то ты как-нибудь специально сделаешь…
Панитков.
А иначе она упадет и разобьется. Вот, смотри.
(бросает)
Сутра.
Монастырский.
Значит, сутра.
Панитков.
Да. Вот, все что я хочу сказать. Уже почти девять часов. Я и так задержался. Единственное, что я хочу еще сказать: все это, по сравнению с хроникой Второй мировой войны – гораздо лучше. Бомбить друг друга из пушек, разрушать, города жечь – это отвратительно. Лучше уж ставить коробки в лесу.
Монастырский.
Но согласись, что можно поставить еще магнитофончик на краю леса, и там поставить эту запись, а под коробкой оставить сутру.
Панитков.
Получится каша, перебор. Ни то не работает, ни это не работает. Каша. Не люблю этого.
Монастырский.
А, я знаю. По дороге туда можно дать этот диалог.
Панитков.
Нет, по дороге оттуда. Чтобы идти скучно не было.
Монастырский.
А почему?
Панитков.
А потому что интрига иначе исчезнет вся.
Монастырский.
А по дороге оттуда мы берем магнитофон из-под коробки, вынимаем оттуда кассету, ставим туда другую кассету, и таким образом, работа получается замкнутой.
Панитков.
Да. И это в любом случае лучше, чем бомбить села и города.
Монастырский.
А как может быть названа эта акция?
Панитков.
Назовем это… Так и назовем, может быть, «Вторая мировая»?
Монастырский.
Нет. Зачем это? Это же лучше, ты сказал. Так и назовем: «Лучше, чем Вторая мировая война». Сегодня – 9 января 2007 года. Все.