Бренные вопли
монастырский огурец
оранжевые и голубые драконы
синие и красные стаканы
любовь и фекалии
сон.
Монастырский хотел сильно заранее знать поеду ли я.
Об акции мне было сообщено недели за три до события, Марией Сумниной, дочкой А.М., с которой я последнее время много общаюсь.
Я сразу согласился. Это была третья акция, на которую, меня позвали.
На первую акцию, я не пошел, поскольку так увлекся рисованием одной картинки, что обо всем забыл.
На вторую (131 акция из общего списка КД (про космонавтов)) я приехал, и был в целом очень доволен. Тогда это был для меня новый опыт, и я как губка впитывал новые впечатления.
Обычно я так за долго не планирую свои действия,
и еще за неделю,
в предыдущий четверг,
думал, что уже нужно ехать.
Оказалось, что это только через неделю…
За день до акции, вечером, мы с подругой (художник Оля Кройтор) зашли в продуктовую палатку у метро Нагатинская купить хлеба. Перед продуктовым отделом в этом магазине располагается отдел, где продают цветы и семена. Там Кройтор показала мне упаковку семян «Огурец Монастырский», которую мы купили, чтобы я смог подарить ее А.М. завтра. Хочу отметить, что О. Кройтор уже знала о существовании этого магазина, и о существовании в нем «Огурца Монастырского» т.к. где то полгода назад уже заходила туда греться. Она утверждает, что даже говорила мне об этом, и что мы тогда вместе смеялись, о чем я, впрочем, совершенно забыл. Сейчас, когда она показывала мне эту упаковку семян, я долго не понимал шутки и говорил – «ну и чего, «Огурец Монастырский», ну и чего?...» Кроме «Монастырского огурца» мы купили в магазине черный хлеб с семенами, что-то типа бородинского, но не совсем… Другого хлеба там не было, а за день до этого я ел бородинский хлеб в гостях у мамы, но настоящий, и он мне очень понравился. Кройтор сказала, что такой хлеб покупала ее бабушка, потому что считала, что он полезен для сердца и не давала его есть остальным членам семьи, говоря, что это «мой хлеб». Однажды Кройтор, будучи непослушным и любопытным ребенком, втихаря отрезала кусок этого хлеба и стала его есть, ожидая, видимо, какого-то удивительного вкуса, но он ей совершенно не понравился, и она, пожав плечами, про себя сказала « - ну и не нужен мне этот ваш хлеб».
На следующий день я поехал на акцию, положив упаковку с «Огурцом Монастырским» во внутренний карман куртки, который располагается слева на уровне сердца.
В метро я всю дорогу стоял рядом с человеком, который играл в компьютерную игру на лэптопе и я невольно следил за развитием событий в его игре. Это была игра наподобие стратегий, но не с обширной картой действия, как обычно в таких играх, а довольно малым фрагментом, изображающим кусок плана некого замка, с парой залов и переходами между ними. Задача играющего состояла в том, чтобы провести группы своих воинов мимо оранжевых и голубых огнедышащих драконов, которых там было целое множество. И игроку никак не удавалось это сделать. Группы воинов, человек по пять шесть, которые он направлял то этим, то тем путем, гибли от струй огня, и все начиналось сначала. Причем сначала там были, только оранжевые драконы, а потом появились и голубые… Я даже подумал, что голубые драконы пришли на помощь воинам, и сейчас помогут им справится с поставленной задачей, но потом увидел, что они как и оранжевые уничтожают воинов, пуская из себя искрящиеся серебристые шары.
Человек с лэптопом стоял слева от выхода из вагона, справа же, ровно напротив него, стоял человек, который читал газету. Я обратил внимание на оригинальный заголовок газетной статьи – «Любовь и фекалии». Я даже несколько раз перечитал его, потому что сначала подумал что ошибся, настолько странным мне показалось сочетание этих двух слов в одном заголовке.
Позже я вспомнил, что недавно видел тошнотно-шокирующее видео, которое выложил в фейсбук Макс Роганов, где один человек азиатского вида (китаец, кореец, японец?) испражняется на лицо лежащей женщины, а та пытается сесть его какашки и давится ими.
Я знал о существовании подобных видео, но наткнуться на подобное в общей новостной фэйсбучной ленте, согласитесь, достаточно неожиданно.
Таким же неожиданным мне показался на тот момент и этот газетный заголовок.
В общем, эти двое, один с красными и голубыми недружелюбными драконами, другой с «Любовью и фекалиями» стояли справа и слева от дверей, как стражники. Через эти двери я и вышел, доехав до метро Белорусская, и отправился к Маше Сумниной домой, чтобы уже оттуда на ее машине ехать на акцию.
Миша Лейкин, муж Маши ехать отказался, сославшись на то, что должен на следующий день улетать к своим родителям в штаты, и что у него много дел.
Маша с самого начала была довольно раздраженной, говорила о том, что ей сейчас хочется только лежать и отдыхать, а вот опять нужно куда-то ехать, что отец, находясь в предакционном возбуждении, разбудил ее не свет ни заря, и уже звонил раз пять, чтобы узнать ничего ли она не забыла, всё ли приготовила и так далее…
Ее раздражение можно было объяснить и тем, что они с Мишей на днях открыли собственную выставку в галерее XL, где сильно выложились, наобщались на открытии с разными людьми и потребность в социализации на данный момент была удовлетворена с лихвой. Здесь же опять ответственность, социальная роль и так далее…
Из-за того, что я опоздал минут на пятнадцать мы не стали пить чай, а довольно быстро, собрав все вещи, вышли из дома. Машина Маши стояла вся в снегу, и мне было поручено сметать с нее снег специальной щеткой, с алюминиевой раздвижной ручкой и черной щетиной. Я сам не автомобилист и не знал, с каких частей автомобиля счищать снег обязательно, а с каких нет. Я спросил, « - что везде надо счищать?» Маша сказала, что да. А потом сказала «что я слишком стараюсь». Потом мы поехали. У метро Дмитровская мы остановились, чтобы подождать художницу Иру Корину, она тоже должна была ехать с нами.
Ира опаздывала.
Мы припарковали машину на боковом проулке около метро, но выходить не стали, потому что на улице было холодно. Тут на нас стал наезжать большой трактор, который очищал улицу от снега, с помощью крутящейся сзади него щетки. И Маше пришлось раза три переставлять машину, отъезжая то назад, то вперед, на уже очищенные трактором участки дороги.
Маша несколько раз созванивалась с Кориной, и была раздражена, что та опаздывает.
Два раза звонил Монастырский, чтобы проверить, где мы есть. Он с остальной группой зрителей в это время уже приближался к киевогорскому полю на большом, специально заказанном по этому случаю микроавтобусе.
Наконец пришла Корина. Она объяснила своё опоздание тем, что по наставлению Маши готовила горячий чай, заливала его в термос и так далее…
Мы поехали дальше. Маша торопилась и ехала, что не характерно для нее, довольно быстро. Съехав с Дмитровского шоссе, уже относительно недалеко от пункта назначения, мы попали в затор перед железнодорожным переездом. Пока мы стояли там минут десять, справа от нас, пожилая полная женщина в сером ватнике и платке чистила снег перед своим деревенским домом. Я обратил внимание, что за зиму она накидала гигантскую гору снега, раза в два или три выше собственного роста. Корина сказала, что она замечательная женщина.
Когда переезд открыли и машины медленно поползли вперед, Маша стала шутливо кричать на них, чтобы они ехали быстрее, а также обратилась за помощью к маленькой рыжей собаке, которая пробегала справа от дороги.
Еще раз позвонил Монастырский, я разговаривал с ним по Машиному телефону, потому что в тот момент она рулила и не хотела отвлекаться от дороги. Он сказал, что они уже приехали и медленно сейчас пойдут в лес, и что Маша знает куда идти.
При подъезде к самому дачному поселку Киовы Горки, на обочине дороги нам попалась длинная вереница гигантских автомобилевозов. Их было очень много (10-12 машин) на каждом помещалось по 6 новых легковых автомобилей, разных цветов и марок. Маша сказала, что они тут стоят, потому что им запретили днем въезжать в Москву, а я подумал, что эти машины здесь могут украсть, и как их здесь не боятся оставлять без присмотра…
Проехав через поселок, мы увидели вдалеке черный автомобиль Германа Титова, с тонированными стеклами на фоне березок. Это картина напоминала кадр из фильмов про бандитов. Где бандиты часто приезжают в лес, чтобы обсудить свои дела без посторонних, или просто кого-нибудь по-тихому убить.
Мы наблюдали издалека как машина медленно, сдала задом и вжалась в сугроб, освобождая нам путь.
Мы подъехали.
Теперь девушкам пришлось ждать меня,
потому что я взял с собой резиновые сапоги,
две пары шерстяных носок,
дополнительный свитер,
и болоньевые спортивные штаны,
к которым не прилипает снег,
и хотел, прежде чем идти,
переодеться во всё это,
предполагая, что придется лазить по сугробам.
Затем мне выдали «тяжелый рюкзак с едой»
и складной небольшой этюдник в синем пакете
и мы пошли в лес по тропинке.
Тропинка была очень ровная, точнее с ровными краями, и довольно утоптанная, я даже предположил, что Герман прислал каких-нибудь узбеков, и они тут заранее прочистили в лесу дорожки.
В районе полянки, где «по приданию» зарыта библиотека КД, от основной тропинки, уходящей прямиком в лес, отделилась другая, более кривая, не аккуратная, идущая через глубокие сугробы, и мы пошли туда. Почти сразу за деревьями мы увидели силуэты людей.
Мы миновали полянку с библиотекой, откуда в прошлый раз забрали черепаху на металлическом штыре, и подошли к березе с красной намоткой и портретом этого соратника Шенберга, которого зажали в зассаном углу.
С прошлого раза он никак не изменился, тот же потрет, с разбитым стеклом, примотанный к дереву красной лентой.
Вокруг толпилось довольно много народу - по ощущению человек 10 -15 (на самом деле: Моня -1, Панитков -2, Сабина -3, Саркисян -4, Ситар -5, Загний -6, Молодые ипсишники три парня и баба -7,8,9,10, Титов -11, Альберт -13, да и еще одна баба, такая небольшого роста с подкрашенными волосами красным, лицо знакомое, но не помню, -14, а, Даша, жена Мони нынешняя – 15, а еще Нахова, жена бывшая -16. Ипсишников правда могло быть и на одного парня меньше…)
Так вот
все толпились в снегу
в этом достаточно густом хвойном лесу
между поваленным диагональным деревом
и единственной в этом месте березой
обмотанной красной тесьмой,
с портретом соратника Шенберга
зажатого кавказцами в зассаном углу.
Уф.
Потом Монастырский достал из бледно желтого леруамерленского мешка кучу коробочек, в которых обычно кладут мельхиоровые ложки, или украшения, в основном темно красно коричневого цвета и стал расставлять эти коробки под елками. Из них он извлекал разные предметы и ставил их на эти коробки как на подиумы. Предметы эти были в основном звучащие.
Сначала им была составлена такая композиция –
на коробке маленький цилиндрический красный динамик с обрезанным по диагонали верхом, из которого доносятся какие-то буддийские песнопения, сменяющиеся иногда выстрелами, взрывами, ором и шумом.
Перед ним на коробке, нечто напоминающее по форме космический корабль из звездных войн из черной пластмассы (как выяснилось позднее, это был видео-регистратор (камера)).
Перед космолетом на двух коробках белая мраморная статуэтка Маодзедуна и бронзовая статуэтка, какого-то индийского бога, или демона, я в них не разбираюсь.
Далее –
пластмассовый белый зайчик-динамик, из него доносится запись - то, что называется на современном сленге «восьмибитка» - музычка из первых компьютерных игр.
(Позднее Машка сообщит, что это музыка из игры «Зельда», в которую папаша одно время запойно играл. Играл на столько самозабвенно, что у него повредилась мышца на большом пальце руки, и он после надевал на этот палец специально изготовленный напальчник.)
Еще один пластиковый персонаж, бело-зеленый, типа инопланетянина, из которого та же восьмибитка.
Рядом с красной намоткой тоже небольшой плоский плеер с той же музыкой.
И еще один голубой, вытянутый прямоугольной формы с другой стороны
из него что-то тихо играет, типа классики, но не разберешь, может этот зассаный композитор, хрен его знает.
Весь этот гам начинает меня слегка напрягать,
то есть я ожидал чего-то другого,
тишины сосредоточенности,
а тут полно народу и дискотека, блядь.
Пока папаша занимается расстановкой коробок, Машка ставит этюдник, в котором обнаруживается фляжка коньяка «Багратион». Затем она вываливает на раскрытый этюдник-стол гору апельсинов.
У меня мелькает мысль, что сейчас мы это всё здесь оставим и уйдем, по типу того как сделал Герман на своем заброшенном заводе.
/Мысль эта рождена, видимо, тем, что такого количества коньяка на всех полюбому не хватит, а апельсинов наоборот дохуя и они слишком красивы, чтобы быть просто закусью./
Но нет, появляется еще жратва. Монастырский, закончив с коробками и саундом, начинает тягать из сумки поллитровки с коньяком одну за одной.
Появляются синие и красные пластиковые стаканчики.
Я пытался уловить принцип раздачи красных и синих стаканчиков, то есть принцип разделения людей на группы с помощью раздачи одним красных, а другим синих стаканчиков.
/Кстати, как те драконы из игры у чувака в метро с утра – голубые и оранжевые, я тоже пытался понять, чем они отличаются, оказалось же, что они заодно и одинаковы в своем отношении к воинам, и те и другие мочат воинов одинаково./
Здесь этот принцип я тоже обнаружить не смог.
Я долго разглядывал людей «синих» и «красных» и не мог понять, что объединяет каждую группу, и в чем их различия.
Я даже поинтересовался на счет этого у Альберта.
Он сказал, что принцип гендерный – синие у баб, красные у мужиков.
/Кстати в роддомах наоборот, синее – мальчикам, розовое девочкам, а розовое это производное красного…/
Ну, он правда, тут же объяснил это тем, что сначала открыли синие и поэтому раздали бабам, а потом уже красные. Но приглядевшись к толпе, мы выяснили, что это не так. У меня, по-моему, вначале тоже был синий стакан, потом я его потерял и взял красный, правда, уже чей-то.
В общем, все бухают и закусывают.
Титов отказывается всё есть, поскольку у него типа пост. Я говорю, ну вот тут шоколад. А он говорит, что в шоколаде молоко, и он не может.
Машка достает ему какие-то сухие хлебцы и он начинает их грызть.
А потом он сообщает, что первый раз за четыре года «несколько капель алкоголя попало ему в организм».
Я спрашиваю – «Как, добровольно?»
Он смеется и кивает.
Я говорю, - «А как же пост?»
Он говорит – «Ну вот так.»
Саркисян, в своих в своих полупрозрачных чулках, начинает приплясывать под восьмибитку у березы с намоткой.
Я постепенно напиваюсь и наедаюсь бутерами с сыром и колбасой.
Ну ничего, так нормально, весело…
Загний тянет стакан и жалостливо говорит – «Налееейте композитору…»
Машка отходит от тусовки, в сторону полянки библиотеки и смотрит оттуда на всё. Она не пьет, потому что сегодня рулит. Я тоже отхожу и смотрю. Потом иду обратно, чтоб еще немного выпить и пожрать.
Всё, больше не лезет.
Становится скучно.
Я отхожу от стола-этюдника. Холодно. Многие замерзли, несмотря на алкоголь.
Я решаю развести костер, скорее от скуки и безделья, чем из практических соображений тепла. Хоть какое-то занятие и в процессе согреешься. У елок снизу полно абсолютно сухих веток. Начинаю их отламывать. Машка замечает и говорит – «Ты чего костер собрался разводить?, Давай вон там…»
– «Там, так там, хорошо.»
Мне без разницы где. Она выбирает ось съемки видео-регистратора, который снимает статуэтки Мао и этого индийского божка.
Она хочет, чтобы костер вошел в кадр.
Развожу костер, сухие тонкие еловые ветки быстро разгораются.
Яму под костер не копаем и постепенно костер начинает проседать,
вытаивая под собой воронку.
Некоторые люди подходят к костру греться.
Мне тоже становится тепло.
Я и Корина ложимся на снег у костра и какое-то время лежим.
Батарейки в плеерах постепенно садятся, и музыкального шума становится меньше.
Буддийские песнопения лишь изредка говорят «Бу», не унимается только плеер с восьмибиткой привязанный к березе над красной намоткой.
Монастырский зовет всех фотографироваться.
Нас разморило, вставать и идти к березе лень.
Ждем, когда все остальные соберутся.
Загний глушит восьмибитку.
Монастырский еще раз призывает всех собраться для «группен фото».
Нехотя встаем, подходим к группе, расположившейся между березой и поваленным деревом.
Блин, там же была еще Юля Овчинникова – 17, а Корина, Машка и я, итого 20,
число же было 21 марта,- день весеннего равноденствия…, хотя уточнил в интернете, в этом году равноденствие - 20 марта.
Значит, подходим, фотографируемся, перед нами открытый этюдник.
Моня фотографирует.
Потом фотографирует Даша,
потом еще кто-то.
Потом Монастырский тем же движением что он доставал бутылки (движение это сродни выхватыванию шпаги из ножен) достает заламинированные фотографии с элементами компьютерного коллажа, собственного производства.
Часть фотографий А3-его формата, часть А4-го.
Все начинают кричать – Подарки, подарки… Кому, кому…
Я сижу и не высовываюсь.
Самые большие фотографии расхватывают ипсишники, Кориной и Машке достаются одинаковые имиджи, только разного формата.
На большинстве фотографий присутствует береза с красной намоткой, но не на всех. Единственный элемент, повторяющийся на всех фотках это часы со стрелками показывающие 8 минут 11-го, лежащие на деревянной тридцатисантиметровой линейке межу 9-ю и 19-ю сантиметрами.
Мне достается фотография станции московского метрополитена «Красные ворота», где композиция сделана так, что надпись красные ворота попадает между двух пролетов колонн так, что оказывается действительно в центре условных «красных ворот».
Поверх фотографии на левой колонне белым шрифтом снизу вверх написано: «СЛАБО», на правой: «НЕ ПОКАЗАТЬ?»
Часы с линейкой расположены чуть выше и левее слова «СЛАБО».
Я писал этот рассказ ночью с 23 на 24 марта, с часу ночи до девяти утра. После девяти, стал засыпать, несмотря на кофе. Лег на второй этаж, недавно построенной кровати (на нижнем спала Кройтор) и уснул.
Приснился сон.
Сон.
Будто мы с Монастырским делаем совместную акцию. Мы направляемся к лесу (Битцевскому лесопарку) от Чертановской улицы по Сумскому проезду, тем маршрутом, которым я миллион раз ходил, когда жил у родителей по адресу Сумской проезд 9, да и сейчас хожу, когда привожу к ним сына…, почти каждую неделю хожу.
Так вот, группа движется по этому самому Сумскому проезду, кто-то на машинах кто-то пешком.
Движение начинается примерно от церкви на углу Чертановской и Сумского.
Моя основная акционная часть тут, на пути, а у Монастырского в лесу.
Мы двигаемся параллельно – я, заходя на мостовую, он - только по тротуару и газону.
На улице тепло и свежо, это весна, наверно май месяц.
Свежие листики, кое-где еще есть мокрая земля, она дышит и пахнет, асфальт на мостовой уже сухой, но на тротуарах кое-где лужи. Запах листвы и влажности. Я иду, совершая большие зигзаги, иногда перебегаю на противоположенную сторону улицы, видимо разношу по местам или собираю какие-то предметы…, скорее разношу. Передвигаюсь, то ускоряясь почти до бега, то медленно, залипая, петляя, как собака на прогулке, повинуясь будто бы неким запахам. Траектория перемещений челночная, рваная. В результате мы движемся в сторону леса очень медленно. Продвинувшись всего метров 200, я подхожу к черной машине Германа, которая еле-еле ползет по противоположенной от меня стороне улицы. Он сидит на заднем сиденье, очень довольный и ест сметану чайной ложкой из белого пластикового пол-литрового стакана. Все черное, кожаный черный салон автомобиля и у него в руках этот белый пластиковый стакан и мельхиоровая ложка, с чуть облезшим покрытием на самом черпачке. Такие ложки были в доме у моей бабушки и дедушки в Нахабино, где я жил в детстве. На ее ручке еще должен быть изображен памятник Юрию Долгорукому, но его я не вижу, поскольку ручка закрывается плотной розовой ладонью Германа. На ложке зависает небольшой полуслизанный фрагмент сметаны.
Я говорю:
– сметана это очень важно, она не жидкая и не твердая (тогда для меня это действительно очень важно, как открытие - суть мира, суть того, что сейчас происходит)
Герман говорит:
- я знаю, ты мне об этом уже рассказал заранее, вчера.
Я говорю:
- а…
Монастырский будто бы сидит рядом с ним и ухмыляется, а может и нет.
Скорее подходит послушать разговор, в общем, его рожа, будто бы там тоже рядом маячит и ухмыляется.
Мы двигаемся дальше.
Дойдя до первого поворота направо - проулка ведущего к универсаму в Северном Чертаново - группы объединяются. Сразу за автомобильной стоянкой с двумя рыжими собаками, на лужайке толпится народ. В центре Герман и Монастырский и еще куча народа, что-то обсуждают. Я подхожу к группе и сообщаю, что одна баба, со своей великовозрастной дочерью ушли в Северное Чертаново по этому проулку. И что у этой бабы была камера, и она всё снимала. А потом решила просто свалить. Монастырский говорит, что ну и хрен с ней, у нас еще много камер. Я говорю, что у меня осталось еще последнее действие (может последний предмет, возможно, это завернутая в фольгу пробочка с петушком которую выбрал мой приятель Мачинский, на последней нашей с Машкой акции в Нахабино.
Тут подъезжает Машка, на своем «серо-синем автомобильчике», я совершаю какие-то операции со своими ногами, толи разуваюсь, толи обуваюсь. Возможно, что я был всю дорогу босой, а теперь просто вытираю ноги тряпкой от грязи. Присаживаюсь жопой в открытую дверь машины, а ногами наружу.
Тут ко мне подбегает куча баб с фотоаппаратами. В центре Ева Жигалова. Бабы присаживаются на корточки и начинают лезть мне своими объективами прямо в рожу, всё время фотографируя. Я высовываю язык и пытаюсь, как корова, облизнуть эти объективы, что мне даже немного удается. Потом я скручиваю объектив с одного из фотоаппаратов, он нехарактерного бледно песочного цвета, видать очень модный фотик, скорее всего «LOMО».
Я беру этот моднючий объектив и иду дальше по улице, и…. просыпаюсь.
Время 11- 45.
Сажусь записывать сон, дописал 12-54.
Во время писания Машка пишет в скайп:
– «Всё заметает!»
Я отвечаю:
– «Позже»
Возвращаемся к красной намотке.
Все фотографируются, уже держа перед собой заламинированные фотографии. Кто-то держит фотографию кверху ногами, кто-то хочет держать ее лицом к себе, а белым оборотом на камеру, но ему запрещают это делать.
После собирают мусор в гигантский черный пластиковый мешок. Рассуждают по поводу того можно ли оставить объедки птицам и зверям.
Находят еще упаковку нарезки свинины и хлеб.
Раскрывают…
я подхожу и еще ем, хотя не особо хочется.
Затем Монастырский говорит
– «А сейчас, собственно, акция – снятие красной намотки».
Сообщает, что ее накручивал Лейдерман в 2008-ом году, после чего начинает истошно голосить -
Пять лет она была не снята!
Пять лет она была не снята!
Пять лет она была не снята!
Пять лет она была не снята!
Пять лет она была не снята!
И так далее…
Намотку в это время раскручивают, участвует в этом, по-моему, Панитков, возможно Альберт и парнишка с русой бородой из ипсишников. Намотка частично вросла в кору и поддается с трудом.
Монастырский устает голосить
и когда он замолкает, его подхватывает Загний, который в это время стоит у костра.
Потом они голосят какое-то время вместе.
Намотку, наконец, сняли. Освобожденный портрет зассанного композитора очень хочет забрать себе Герман, но Монастырский сопротивляется и отдает его Альберту.
К дереву остается, привязана какая-то грязно-красная веревка с парой узлов, которая уходит от дерева в землю, под снег. Ипсишник пытается ее выдрать, но у него ничего не выходит. Он говорит – « Глубоко зашла»
Монастырский подхватывает и начинает голосить -
Глубоко пошла!
Глубоко идет!
Глубоко пошла!
Глубоко зашла!
И так далее.
Я забыл сказать, что перед фотографированием, все динамики, статуэтки и коробки были собраны обратно в леруамерленовскую светло-желтую сумку.
Сейчас туда уложили и красную ленту.
Еще, над прикрученным к березе плеером и намоткой, дерево было перевязано белой хлопчатобумажной веревочкой, которую теперь отвязали, и она валялась на снегу прямо передо мной и никому была не нужна. Я поднял ее и сунул в карман.
После все двинулись гуськом к выходу из леса.
В конце тропинки перед площадкой, где были оставлены машины, появилась баба на лыжах в красных штанах, белой куртке и красной шапке. За ней, на самой площадке, стояла пара мужиков и несколько охристых собак. Собаки, увидев толпу, выходящую из леса, начали лаять. Впереди шел Панитков, за ним Альберт, потом Монастырский. На Монастырском была коричневая замшевая шапка с собачьими болтающимися ушами, на которую я раньше не обратил внимания, и поэтому, ища его взглядом, в веренице людей, идущих впереди мня, не сразу смог его идентифицировать.
Монастырский говорил Паниткову по пути - Давай уже здесь, давай на поле, там уже машины…, но Панитков его не слушал, шел вперед и ничего «не давал».
Когда все выбрались на расчищенную площадку, Монастырский заметался в поиске леруамерленовсой светло-желтой сумки, и общими усилиями ее быстро нашли.
За это время баба на лыжах ушла в противоположенную от нас сторону в лес.
Собаки отбежали на безопасное расстояние по дороге в поселок, встали там и притихли.
А мужики стояли на опушке леса метрах в 70-ти и наблюдали за нами.
Монастырский извлек из сумки моток красной ленты и коробки. Предварительно вытряхнув их содержимое просто так в сумку.
Я догадался, что он хотел положить этот моток в одну из коробок, но моток был довольно большой, и, ни в одну из коробок бы целиком не поместился.
Он тоже это понял и, помешкав пару секунд, пересчитал коробки.
Их оказалось 11.
Он поручил Альберту разрезать моток на 11 частей, и уложить каждую часть в свою коробочку.
Альберт спросил, нужно ли чтобы все куски были одинаковой длинны, и что если это необходимо, то разделить ровно ленту будет достаточно проблематично.
Внятного ответа на свой вопрос он не получил и стал резать, как придется, при этом все же стараясь сделать куски более-менее одинаковыми.
Потом куски разложили по коробкам и Монастырский всем желающим предложил забрать себе по коробке. Ипсишники быстро расхватали каждый по коробке, остальные брали не так охотно. Когда коробок осталось три - четыре, я тоже подошел и взял себе одну, хотя не очень понимал, зачем она мне нужна, и что я с ней потом буду делать.
После этого Монастырский запел что-то такое тягучее, я не помню, что точно он там пел, какое слово или фразу, но все взрослые стали ему подпевать, тянуть что-то такое «о-о-о-о», Ситар стал изображать горловое пение.
Я же подпевать не хотел, я улегся на снег на обочину, закурил, и с удовольствием наблюдал за происходящим.
Даша, жена Монастырского, стояла рядом со мной и наклоняясь ко мне говорила –« где бас, не хватает баса» и сама пыталась тянуть басом. Я же на ее намеки не реагировал, а просто наблюдал, и мне было в тот момент хорошо.
Потом толпа двинулась к автобусу, который оставили в поселке, Герман погрузился в свою тачку и уехал, а мы стали паковать вещи в Машину машину.
Большой черный мешок с мусором никто не забрал и его надо было брать нам.
В это время один из мужиков, что до этого стоял в отдалении, подошел ближе и сказал – «Вы это заберите…» Я сказал, - «да, да конечно». После он спросил, - «У вас что здесь, корпоратив был?...» Я говорю – «Да, типа того…» А он говорит – « А как вы вообще узнали об этом месте?» Я говорю - «У нас многолетний опыт…»
Второй из далека в это время сказал – «А чего, хорошо, люди отдыхают…» Первый же сказал - «Ну да, зимний лес, хорошо…»
Потом еще что-то было, мы куда-то ехали, я Машку по полю снежному за руку таскал как мешок, мы Ситара утрамбовывали в снег, но это уже было после, и наверно к делу отношения не имеет, по крайней мере, мне так кажется. И вообще я устал и мне нужно идти помогать Машке, грузить картины ее дедушки в мастерскую, куда они возвращаются после ремонта, который там был устроен, еще одной бывшей женой Монастырского, Машкиной матерью, Верой, поэтому я закругляюсь.
Всего хорошего.
Андрей.