Вчера я присутствовала на трех акциях новой группы «Капитон».
Три члена группы плюс Игорь Макаревич, Елена Елагина, Даша Новгородова, Андрей Сильвестров и я встретились в квартире у Монастырского в 12 часов дня и сели в машины, чтобы ехать в Лосиный остров не далеко от квартиры.
Акция Андрея была первая. Он вручил остальным двум членам группы, Вадиму Захарову и Юрию Лейдерману, сумки, в которых находились какие-то неизвестные материалы, и попросил их перейти речку по металическому мостику. Затем, пока мы шли по нашей стороне реки, Захаров и Лейдерман шли за нами по их стороне. На нашей стороне была тропа, по которой иногда пробегали люди или проезжали велосипедисты, а их сторона была на склоне, поросшем лесом.
Мы дошли до задуманного места и встали на берегу речки; Захарова и Лейдермана попросили сделать также. Это место мне было знакомо. Монастырский на прогулке как-то показывал мне места в этом парке, где уже были акции КД.
Лейдерман и Захаров смотрели в бинокли со своей стороны, как Монастырский начал прикреплять маленькие рамочки к веткам дерева у края нашего берега. Это были Наполеон и три его генерала.
Затем Захаров вынул из сумки зеленую коробочку с картинкой акции КД «Русский мир» снаружи и прикрепил ее гвоздиком к толстому дереву. Потом все три участника вынули из сумок маленькие пластиковые мегафоны и прочитали тексты, заранее подготовленные Монастырским.
Сначала Монастырский прочел длинный текст, который я сейчас не помню. А потом Захаров и Лейдерман прочли два текста покороче, звучайшие как какие-то народные сказки или что-то в этом роде.
Потом Андрей спросил совета, хотят ли участники оставить объекты на деревьях так, как они висят (создавая «пустое действие» в духе КД), или снять объекты совсем, или переложить футляр с диском «Русского мира» внутрь зеленой коробочки, изменив таким образом «русский» объект, и также снять только некоторые «французские» объекты. Лейдерман хотел снять все; Захаров хотел все оставить (как мне кажется).
В конечном этоге было решено, что один портрет останется и что Захаров изменит коробочку и залезет на дерево, чтобы прибить ее выше, где зритель ее не достанет. Это и было сделано.
Все было собрано, то, что оставалось, было оставлено, и мы продолжили нашу прогулку вдоль реки, мы - на нашей стороне, Захаров и Лейдерман - на своей. Мы опять шли по тропинке, а они должны были пробираться сквозь лес и лезть в гору время от времени, чтобы обходить препятствия. На том берегу были брошенные палатки, построенные бездомными с (как мы потом узнали) кастрюлями, сковородками и матрасами внутри, и небольшая свора бродячих собак. Монастырский, волнуясь о безопасности спутников, напоминал им, что в сумках находится не только молоток с недавно завершенной акции, но также и специальный прибор для отпугивания собак. Спутники время от времени исчезали из виду и не очень прислушивались к указаниям. Лейдерман шел вперед, а Захаров отставал, рассматривая «бомжовый городок».
Мы шли, пока не дошли до железнодорожного моста, где была проведена еще одна акция КД - «Трансцендирование», и Лейдерману и Захарову было предложено перейти речку по железнодорожным путям. У моста было много активности: собака стояла у берега и лаяла на бродячих собак через реку, в то время как ее хозяйка в черном стояла над ней и убеждала ее, что все будет хорошо (собака и хозяйка казались бездомными). Пара подростков сидели у рельсов и кидали камушки под колеса проезжавших поездов.
Когда Лейдерман и Захаров спустились с моста, наш отряд начал возвращаться обратно по тропинке. Спутники остановились на минуту, чтобы сфотографироватся с портретами с дерева Монастырского и с мегафонами в руках (которые были вручены Лейдерману и Захарову в качестве подарков). Пока мы шли по тропинке, Лейдерман произнес в свой мегафон, что прогулка к железнодорожному мосту была лишняя, и они с Монастырским это обсудили.
Вторая акция была Лейдермана. Она происходила почти там, где мы начинали. На поляне, где сходились две тропинки, окруженные лесом и какими-то холмиками, Андрей Сильвестров начал распаковывать свою камеру и технику для съемки. У него был серьезный штатив и камера, которые он поставил лицом вдоль тропинки. Монастырскому и Захарову были вручены маленькие книжечки, сделанные Лейдерманом, с какими-то стихами, написанными на ярко-синей бумаге (напоминало Матисса). Что-то о Геракле и Огонь! Огонь! Огонь! Что-то о «пипюси» и о какой-то птичке «копчик в пыли». Мне трудно было что-то понять, но напаминало малчишеские игры и какие-то глупые стишки.
Было объявлено, что акция будет состоять из съемки чтения этих стихов в один голос, и они начали это делать. Монастырский, кивая головой и интонируя как какой-то классический русский поэт, и Захаров, читающий в быстром темпе. Каждый раз Сильвестров хвалил исполнение – это было очень хорошо... – а потом обращал внимание на что-то, что «чуть-чуть не так». Давайте попробуем еще один дубль. Каждый раз стих кончался на растянутом звуке и-и-и-и-и! И каждый раз что-то в нем было неправильно. Либо не достаточно чувства, либо не вместе, либо не достаточно друг-другу, либо не достаточно в камеру. Через некоторое время стало понятно, что все это было ради акции. Лейдерман ходил вокруг сьемки, махая руками как дирижер оркестра и время от времени отварачивался, чтобы сдержать или скрыть смех.
Как только начались жалобы, задачей Сильвестрова стало убеждать двух актеров, что съемка почти закончена. Он это делал героически, после множества дублей прямо в камеру извлекая из них еще съемку-восьмерку и даже ручную съемку в 360 градусов чтения «друг-другу». Оба чтеца казались уставшими и злыми, под конец у Захарова начался кашель. Один смешной момент всей этой абсурдной сцены наступил, когда чтение Захарова назвали слишком быстрым и Монастырский начал жаловаться, что, действительно, Захаров читает слишком быстро и может быть даже и без чувства.
После мятежа все вернулись к машинам и мы поехали за едой и питьем.
Вернувшись в квартиру, еду быстро разложили на низком столе, разлили пиво и водку и приступили к еде. Захаров в это время остался в подъезде, чтобы «позвонить в галерею», и при возвращении объявил, что мы можем есть и пить дальше, а его акция состоится ровно в 5 часов. Он поставил видеокамеру лицом к столу, направленную на его место.
Мы продолжали есть, а Захаров сидел терпеливо и, как обещал, начал готовить акцию ровно в 5. Он начал с того, что снял свитер и майку, вынул белое полотенце и какую-то коричневую бутылочку (вазелиновое масло) из сумки, и начал намазывать эту мазь энергично на грудь и живот. Затем, вынимая палочку и обматывая ее ватой, налил светлую жидкость в стакан и начал процесс вытягивания банок из черной сумки, зажигания ваты на палочке и разогревания внутреннего пространства банок, чтобы прикладывать их к телу. В тот же момент – или даже чуть раньше, до того, как он начал ставить банки – зазвенел телефон. Сначало домашний, а потом мобильный телефон, на которые Монастырский отвечал.
Даже зная, что в России принято подходить к телефону в любых обстоятельствах, я все равно удивилась, что Монастырский отвлекся от события, чтобы поговорить с людьми «вне» акции. Надо заметить, что во время акции Лейдермана, телефон Захарова тоже зазвенел, и что он на него тоже ответил. Один раз звонок был Лейдерману, и он его взял. Еще один раз это был кто-то с телевидения, и Монастырский даже закричал «Съемка хуева»!, имея ввиду мучительный характер съемки.
Звонки не переставали, и Захаров продолжал возиться с банками. Напряжение повышалось, так как банки не держались. Макаревич пришел на помощь, пока не стало ясно, что банки можно нагревать прямо зажигалкой, вместо того, чтобы пытаться это делать с помощью горящей ваты. Захаров писал разные вещи на банках золотым фломастером, но эти вещи не были видны. В какой-то момент зазвенел домашний телефон, в то время как Монастырский говорил по мобильному, и он должен был сказать этому человеку, что он не может с ним говорить. Когда все утихло, Монастырский спросил, можно ли комментировать, и как только Захаров сказал «Конечно», он достал книгу, которую недавно читал - о святом человеке, которого посадили в лагерь, и начал из нее читать. В этот момент позвонил Никита Алексеев и Монастырский тотчас его спросил, может ли он прочесть отрывок по телефону, так как он уже в середине чтения, и начал читать в трубку давольно длинный кусок, о чем, сейчас уже не помню. Что-то о козе, очутившейся в бараке, за которой гнались заключенные, чтобы узнать - можно ли ее доить.
Как Монастырский и догадывался, звонки были так и задуманны, Захаров заранее подготовил звонящих, когда он остался у подъезда «позвонить в галерею». Банки должны были прикладыватся с каждым звонком и длительность звонка и имя звонящего написаны на каждой банке с приложением и сниманием. Точно так не получилось, но Захаров всетаки остался с правильным количеством банок (семь или восемь), с именами, написанными золотым фломастером перед ним на полотенце.
Дискуссия средоточилась на вопросе преодоления своих границ. Являлась ли акция Монастырского акцией Капитона или правильнее ее считать как деятельность КД? То есть, была ли она все еще КД или изменилась достаточно, чтобы стать частью Капитона? (Ясного определения, по-моему, не было выстроено.) Лейдерман настаивал, что задача не в том, чтобы делать что-то другое, а, наоборот, в нахождении новых граней, на которых можно продолжить свою работу.
Захаров говорил о своей новой работе, о том, как Глупый Пастор стал бомжом, что для него резонировалось во время прогулки в лесу с палатками бездомных.
Я не помню, что говорилось об акции Лейдермана, только что Захаров настаивал, что если дубли будут сделаны в настоящий фильм, то это ослабит всю работу. Тоже уже не помню, что говорилось об акции Захарова.
Когда меня спросили мои впечатления после рассуждений всех трех членов группы и высказываний некоторых других, я начала думать и стала говорить о том, как акция Монастырского все-таки казалась более «русской», имея больше слоев литературного содержания, в то время как две другие акции казались более «западными», более тело-центричными, более перформативными (театральными?) и имели внутри себя некий «фокус», который открывался во время акции. (Это, конечно, поверхностные разграничения, но все-таки может быть как-то помогают подумать о разнице между КД и Капитоном.)
Во время поездки в метро я спросила Захарова о Капитоне, есть ли в этом изначальная идея, или это миф или секрет. Он сказал, что нисколько не секрет. Изначальная идея была в том, что все будут встречатся регулярно в надежде находить новые пути, чтобы работать вместе на профессиональном уровне. Он также заметил, что для него было очень важно делать вещи, которые ему не свойственны, не вторая натура. Он всегда принуждал себя к трудным вещам. Даже сказал во время рассуждения, что не хотел делать эту акцию с банками, что чувствовал себя удрученным ею и хотел сделать другую, но не получилось. Но в конечном итоге он был рад тем, как она получилась, особенно как Монастырский перевел на себя разговор с Алексеевым и направил на него акцию, вместо того, чтобы Алексеев (по поручению Захарова) это сделал по отношению к Монастырскому.
А теперь мне хотелось бы написать немного о том, как я поняла эти события. Разница между первой акцией и двумя остальными основывается на структурах каждой акции.
Первая акция предложила множество символических фигур, в том числе портреты, как бы «нанесение» французского похода в Россию на два противоположные берега реки, и потом сами мегафоны, тексты, прогулки вдоль реки, бомжовые «городки» и т.д. Но как ни странно, раскрытие всей этой «символики» Монастырским (имена персонажей на портретах, содержимое зеленой коробки) никакого тотального, синтетического, «настоящего» смысла не открыло. Смысл либо ускользнул от нас, зрителей/читателей, либо остался в каком-то ином аспекте акции (по мнению Монастырского, в самой прогулке по незнакомому берегу Захарова и Лейдермана, в их восприятии во время этой прогулки).
Вторая и третья акции, как бы они не отличались друг от друга в остальном, имели одну общую природу. Это был скрытый посторонний элемент, который открывался в процессе акции и стал самым важным элементом этих акций. В акции Лейдермана этот элемент был поручением Сильвестрову держать Монастырского и Захарова в процессе чтения как можно дольше (по-видимому); у Захарова это была просьба разным друзьям звонить Монастырскому во время акции и втянуть его в разговор. Интересно, что в обеих акциях личность Монастырского усвоила эти внешние элементы и сделала их своими довольно забавным образом. В первой Монастырский взял на себя тираническую роль самого оператора/истязателя, и начал говорить Захарову, как тот должен читать стишок. Во второй он направил звонок Алексеева на него самого и продержал Алексеева на телефоне может быть дольше, чем тот ожидал или даже хотел. Таким образом, что-то якобы чужое самим акциям (что-то мешающее полному погружению в акцию, коллективному духу перформанса, абсолютному присутствию среди единомыслящих близких) заражает сам перформанс и становится частью его самого, сначала раздражая некоторых или всех участников, но со временем им становится понятно, что это безвредно и действительно так задумано. В первой акции, как объяснял Лейдерман, этот чужой элемент - гламурный, коммерческий подход, как бы «делай так, стой так, продавай себя, давайте сделаем фильм и т.д.», который в какой-то степени изображал Силвестров. Во второй акции это явно были эти мешающие звонки, которые как бы прерывали процесс перформанса, а может и сбивали сосредоточенность Захарова в его процедуре с банками. Если следовать такой интерпретации, появляется некая «мораль» или смысл о способности перформанса ассимилировать эту инфекцию и заглатывать её как какой-то фагоцит, нейтрализуя её «чуждость», и возвращать группу к счастливому равновесию перформанса.
С акцией Монастырского немножко сложнее. С одной стороны, сама акция как бы заглатывает всё вокруг, всё затягивается во многослойную знаковую систему, а также в возможность её осмысленности, лишь потому, что она воспринимаемый, ощущаемый феномен. С другой стороны, нет наративности как таковой, ничего не скрыто и не открывается, нет скрытого «чучела», которое становится понятным, кроме этих портретов, текстов, содержимого сумок, выбранных путей и т. д. И они никак ничего не добавляют к нашему пониманию, а остаются лишь очередной информацией. Мир остается или бессмысленным, или загадочным, а сам перформанс не разделяет его на категории «здесь» и «там» или «внутри» и «снаружи», пока перформанс происходит, мы все «вместе», но возможность или тяжесть смысла (если он существует) остается с каждым из нас отдельно.
Это, в скобках, напаминает мне об идее ответственности, что по-английски называется «commitment», а еще почему некоторые участники группы остаются в группе, а другие решают уйти. Я не знаю эти истории в деталях, но одна вещь становится ясной по моей интерпретации этой акции (что тяжесть смысла и также ответственность доказать дальнейшую пользу этому всему не предподносится во время акции, а остается с каждым отдельно) и является доказательством того, что эта акция имеет как тему или смысл отчасти эту же ответственность по отношению к своей собственной необходимости. Она является вызовом и своего рода испытанием (без какой бы то ни было заинтересованности) для самого зрителя и участников, которые должны доказать самим себе (так как это не будет им показано самой акцией), что то, чем они занимаются, как-то актуально, может быть интересно, и, главное, стоит их времени и внимания. Это не перформанс для них (не театр), а перформанс их самих, перформанс этой же самой ответственности.