Несмотря на название, акция "Три мегафона для Капитона" представляется мне гораздо ближе к корпусу работ "КД", нежели группы "Капитон". Главным образом потому, что это очень семантическая, многоуровневая вещь, но в ней нет свойственной "Капитону" настойчивости созерцания "внутрь" – в конкретность "именно сейчас" и "именно для них". Хотя на уровне структуры в ней обнаруживается сколько угодно перцептивных событий – смотрение через речку, кричание через речку, хождение вдоль речки и прочее, и прочее, все это жесты, скорее, "для порядку", в порядке самой акции, но не "для себя самих".
И все же одно личное "касание" для меня там состоялось. Вот эти маленькие, дрожащие на ветвях портретики наполеоновских маршалов (поскольку неизбежно подрагивал в руках наведенный на максимальное увеличение бинокль). Ней, Даву, Груши… Еще задолго до того, как я попал в Париж, я читал у Хэмингуэя про памятник Нею в самом начале бульвара Монпарнас: "Бедный Мак Ней, такой одинокий под листвой каштанов. Не повезло ему под Ватерлоо…" (Ней до последнего оборонял французские позиции, тяжело раненый был взят в плен на поле боя и позже расстрелян). И Даву, который сам чуть было не расстрелял Пьера Безухова… Ну и Груши – все знают, что именно он, собственно, просрал для Наполеона битву под Ватерлоо. Кстати сказать – я не уверен – но, кажется, все эти маршалы: Мюрат, Ней, Даву были обласканы режимом Реставрации, они сохранили и преумножили свои чины, награды, и, тем не менее, вновь пошли за Наполеоном в 100 дней, бросили все, как только появилась надежда, что наполеоновское чудо, это сияние вечной победы, всепобеждающей молодости мира опять возможно.
В общем, аллюзия здесь, аллюзия там, и тысячу раз перевранный рокот истории, и ее зарево, которое невозможно переврать, и речка-вонючка, символизирующая по мысли Андрея Березину (Неман – прим. АМ), все это вместе – расфокусированное, слившееся для меня в маленьких, дрожащих портретиках французских маршалов на ветвях. Это называется "прикол". И в связи с этим я подумал: не слишком ли часто, не слишком ли опасливо, упрямо мы все держимся за структуру, идею, "работу", когда нами правит всего лишь прикол, сугубо частный интерес: "а мне захотелось их так повесить", "а мне любопытно было вот так взглянуть"? И когда Андрей опять и опять толкует о "чистых созерцаниях", о "проходе вдоль Яузы" как главном эстетическом событии акции, не затемняет ли он в каком-то самолукавстве нечто более мелкое, но гораздо более существенное – вот это подрагивание картинки, или, скажем, ее задравшийся угол, или какое-то глупое, маячащее только для тебя сходство вот этой физиономии… Нет, конечно, мы ценим таковые "касания" и часто говорим о них (ведь они как раз и есть самые чистые созерцания), но отводя им все-таки вторую роль – после структуры, после замысла. А зачем?! Зачем это постоянное присягание на верность режиму? По-моему, мы гораздо смелее, чем хотим себя уверить, и в общем-то всегда готовы предпочесть закону восприятия нелепость события.
II
Перед тем, как я написал эту заметку, мне приснился разговор с Делезом. Причем Делез выглядел очень моложаво, совсем на себя не похожим, но напоминающим кого-то из моих приятелей или родственников, хотя я никак не мог вспомнить, кого именно напоминает мне его милая, носатая, кучерявая внешность. Так или иначе, мы с Делезом, похоже, коротко знакомы, во всяком случае разговариваем на "ты". Речь идет о "машинах безбрачия" – у Делеза, очевидно, возникли сомнения в своей собственной концепции, я же доказываю ему, что она работает без проблем.
Делез: – Ты читал "Доктор Живаго"? (Не знаю, он, что ли, вычитал "машины безбрачия" в "Докторе Живаго"?)
Я: – Нет, я читал твои книжки. (Это правда).
Делез (нерешительно): – Предположим, что "машина безбрачия" это предзаданная структура восприятия, однако не принадлежащая ни воспринимающему, ни своей собственной предзаданности…
Я (с жаром): – Конечно, так оно и есть. Какие здесь могут быть "предположим"! Это называется у буддистов "спарша" (касание) – вообще вся твоя философия очень сходна с буддизмом.
Я в самом деле думаю, что философия Делеза близка к хинаянскому буддизму. Однако и по сей час забавляет меня не это, но вопрос, откуда же все-таки пришла в мой сон его такая милая, застенчивая, чисто еврейская физиономия. И при чем здесь "Доктор Живаго".