Go to English page!
ТОТАРТ
Наталья Абалакова
МАЛЕНЬКИЙ ПЕЙЗАЖ БОЛЬШОЙ ИСТОРИИ
Восток-по-направлению-навстречу-Востоку, струя холодного воздуха и нестерпимый свет с экрана (кто бы мог подумать, что будет так холодно): по случаю приезда высокопоставленных кино-гостей (от всей души) врубили на полную катушку все кондиционеры, гидранты и жиродины. Евроньюс передает: на западе Средиземноморья 30. Волны холода устремляются в зрительный зал, легкий занавес летит парусом, иногда задевая экран, в горле першит в предчувствии простуды (кто бы мог подумать, что будет так холодно). В движении воздуха - маленький пейзаж земли, свечение моря и неба. «Мне хотелось, чтобы пейзаж смотрел на деяния людей».
Почему я здесь оказалась? Дрожа от холода в легком плаще (часть этого пейзажа) смотрю на «деяния людей». Вот качается море, качаются лодки, качаются облака. Не думала, что здесь есть облака. Не думала, что все время надо смотреть под ноги, словно ты снова ребенок, едва научившийся ходить: скользишь по камням, но смотришь вверх в поисках точки опоры – линии горизонта востока по направлению навстречу.
Пот на спине превращается в ледяной ручей; хочется забиться куда-нибудь в тепло, не отрывая взгляда от экрана. Несколько раз встаю - сейчас кто-нибудь заорет, что мешаю смотреть - пытаюсь, не попадая сразу в рукав, поправить соскользнувший плащ, нагретый собственным телом, вернее задом. Снова встаю: наконец-то мне удалось выдернуть второй рукав из-под самой себя, но что-то зацепилось за кресло; спина и грудь теперь все-таки прикрыта, я даже могу подтянуть воротник, чтобы закрыть горло. (Не отрывая глаз) во время борьбы с собственной одеждой (вижу), что там, в глубине экрана небо совсем потемнело… Не думала, что здесь бывают грозы, хотя на метеокарте Евроньюс компьютерные молнии бьют прямо в Тель-Авив… Но ведь это только знак (вроде грома небесного или гнева Божьего), к реальности маленького пустынного пейзажа отношения не имеющий. Но для меня, для меня! Я вчитываюсь в прямой смысл роскошного зигзага. Жду его повторения и вот он! И еще. И еще. Ветер системы долби воет во всю, ноздри мои забиты холодным воздухом и никакой плащ уже не помогает…Тишина вдруг раскалывается звуком, который буквально выкидывает тебя из кресла – вот что такое «система долби» - долби, долби – вот сейчас опять как долбанет!
Камера трясется как в приступе падучей, камни летят на людей, люди летят на камни: огнь небесный и огонь земной (от гранат, что еще могло быть тогда в 48-м?). На пятачке каменистой земли, где все время надо смотреть под ноги (даже когда швыряешься гранатами) – какой-то заброшенный дом с куполом (или без купола). Возможно, купол появится в дальнейшем как знак того, что нечто должно иметь купол… Словом, с куполом, или без купола, через считанные минуты на каменистом холме останутся тела людей, кинематографически неподвижные на фоне маленького пейзажа истории. Язык кино легитимизирует самое себя: в оцепенении мира наступает ясность. Налицо все составляющие этой космической остановки: вода, огонь, земля, воздух (которого так много и так мало).
Однако в этой ночи несколько человек выживет. Некоторые потом напишут прозу. И даже стихи. Пока выжившие после кино перевязывают раны, я пытаюсь выпутаться из плаща, опутавшего меня, словно смирительная рубашка; ремень от стоящей на полу сумки плотно охватил ногу. (А в это время рождается текст двух новых пассионарных этносов.) Может быть, о таком сжатии времени и новом измерении истории писал Фукояма? Земля, вода, огонь, воздух: все просто, все самоподобно. И два текста.
Грузовики, больше похожие на телеги, увозят людей и надежды (за линию горизонта). Можно теперь не заботиться о том, чтобы смотреть под ноги - теперь можно смотреть в небо. Маленький пейзаж большой истории. И мой текст, как некий анклав между двумя текстами Востока по направлению навстречу Востоку. «Кедма». Но мы не на Востоке.
***
Они встают из-за стола, прощаются, праздный вопрос, чтобы заполнить пустоту, которая внезапно возникает… да кто ее знает, почему и как эта пустота все-таки возникает, «во времени после события», почти через порог:
- Ну как там с арабами?
- Да никак.
Но мы не на Востоке.
***
«Как встретить солнце в Иудейской пустыне, а проводить его в Средиземном море» - с этих строк начинается описание путешествия в Иерусалим, мало похожее на дневниковые записи, так как этот текст писался на московской кухне рядом с включенным телевизором осенью 2001 года, а точнее: вернувшись из Иерусалима, я села за пишущую машинку 11 сентября.
Именно в этот день в квартиру все время кто-нибудь врывался, отчего описания путешествия самым недвусмысленным образом все время прерывалась. Висящая на телевизионном экране картинка – прямая трансляция террористической атаки на ВТЦ, носила столь, как бы это лучше сказать, онейрический характер, не в смысле профетического видения, а в смысле сущности, лишенной содержания, и vice versa… Словом, это могло быть чем угодно. Единственным способом избавиться от этого наваждения, точнее от его парализующего воздействия, как мне тогда казалось, - это погрузиться в поток, образуемый этой «главной новостью» и каким-то образом попытаться ее зафиксировать.
Парадокс заключался в том, что напечатанный на машинке осенью 2001 года текст, пролежал мертвым грузом несколько лет: я ни разу даже не пыталась заглянуть в папку с рукописью.
По прошествию этих лет мне показалось интересным (коль скоро события, сопровождавшие написание самого текста, сложились таким образом) предложить одну из глав (самую первую), для публикации, сохранив эту «двойную экспозицию». Сейчас, думается мне, сама идея сесть перед телевизионным экраном и, в буквальном смысле, попытаться зафиксировать на бумаге то, что происходит на твоих глазах, но увиденное не твоими глазами, чтобы в дальнейшем попытаться понять, где и в каком пространстве это все существовало, вплоть до того, чтобы, наконец, задаться одним из « последних вопросов»: почему это случилось именно со мной?
***
…Лететь до Тель-Авива, хотя сам аэропорт Бен-Гурион находится не на самом побережье, а чуть на юго-восток от него, оказалось не так уж долго, а время с московским разнилось всего лишь на час. Тело мое, свалившись с неба, через три с половиной часа, погружается в тепловатый раствор без признаков движения, тягучий и пригвождающий к месту. Еще надо было проехать по шоссе до университетского кампуса, где предстояло жить три недели. В маршрутке все говорят разом. Радио, поток чужого языка, из которого ухо пытается вычленить некоторые известные мне слова, которые накануне отъезда я искала в словаре, некогда подаренном Анри Волохонским в год своего исхода, такие, например, как «улица», «шоссе», «перекресток», количественные числительные. Кто-то из моих попутчиков, ранее бывший в этих местах, говорит, что сейчас мы проезжаем через Лидду, город, упоминаемый в Библии. Е. рассказывает, как здесь выращивают леса: ими покрыты придорожные холмы, шофер все время болтает по телефону с разными людьми; я это понимаю по тому, как изменяются модуляции его голоса. При этом он еще успевает сказать что-то по-английски и нам. Кажется, о том, что одна веерная пальма стоит семь тысяч долларов. Можно ее заказать и посадить перед своим окном или дверью (если, конечно, таковая имеется). Вскоре маршрутка забирается вверх по серпантину в какой-то отель, и там оставляем часть наших попутчиков. Мы тоже выходим на несколько минут, вдыхаем непривычный аромат растений-эфироносов, которыми поросли склоны холмов; он стоит в воздухе, усиливаемый теплом и близостью моря и чувствуется даже здесь на дороге, перебивая запах раскаленного асфальта и бензина. В машине становится немного тише, водитель ловко преодолевает зигзаги и виражи, дорога идет на подъем – видны сады и виноградники, и вскоре уже указатель – «Иерусалим».
Мой слух, зрение, обоняние объявляют полную мобилизацию. На этих широтах ночь падает внезапно, и в дальнейшем столь же внезапно утренняя синева переходит в сияющий день. Уже зажглись огни на дорожных столбах с фонарями. В ушах легкое покалывание: город расположен высоко над уровнем моря, и для нас, жителей равнин, слишком быстро меняется атмосферное давление. Радио в маршрутке играет что-то сефардское, потом средиземноэстрадное, затем идут явно новости, в которых часто повторяются имена Шарона и Арафата. Е. спрашивает водителя по-английски, что говорят? Тот отвечает, что сегодня ничего особенного не случилось. Очевидно, в город мы въезжаем с запада, по Яффской дороге. Рисунки на скале, сделанные местными художниками, – под ними, за шоссе обрыв, там, на крутом склоне вади какие-то строения, это каменная деревня Лифта.
В пространстве моего текста (паралитературы, которая по мнению некоторых, представляет собой опасность для литературы «настоящей»), густота цитирования, самоопровержения и самооправдания достигла такой степени, что к месту назначения, «Университа-а-а-а» я добираюсь в буквальном смысле с открученной головой. Жалею, что она у меня не устроена как у сыча и не может поворачиваться на все 360 градусов. Мы проехали по западной части города. Множество людей, одеты как на съемочной площадке: черные шляпы, белые рубашки, брюки бридж, черные чулки и туфли на небольшом каблуке, с вытянутым носом и (незаметно соскользнув в цитату можно добавить: с серебряными пряжками). Откуда-то вворачивается фраза: «когда-то их предки носили халаты, а жены курили кальян».
В университетском кампусе, мы выбрали, как нам казалось, самую лучшую комнату, около входной двери в конце коридора: вернувшись вечером, можно было одновременно открыть окно и дверь, сквозняк моментально выдувал скопившийся за день жар. Так мы справились с отсутствием кондиционера. Каждое утро крики уборщиков заменяли нам навороченный электронный будильник; он дал дуба, а мои часы, однажды выкупанные в Чермном море, явно просились в починку. При первых же воплях под дверью, я, плеснув в глаза тепловатой водой из комнатного умывальника, и натянув майку, маодзедуновские черные брюки и кроссовки, пулей выбегала во двор, взлетала асфальтовой дорожкой по крутому склону холма и по восьмерке обегала здание кампуса.
***
…Каждое утро рабби Акива ласково перебирал длинные шелковистые волосы Рахили, вынимал из них соломинки и говорил:
- Если бы у меня были деньги, Рахиль, купил бы я тебе очень красивое украшение – «Золотой Иерусалим».
В дальнейшем рабби Акива был расчленен и пущен по Иордану. К чему обманывать себя?
Когда отец Рахили узнал о том, что его дочь полюбила раби Акиву, он сказал:
- Ну и идите теперь на четыре стороны!
В этом заключалась вся полнота истины.
А раби Акива (научившись всему) вернулся в сопровождении сорока тысяч учеников. Теперь отец Рахили понял, кто его зять. Но это было до восстания.
Никто не знает, что такое «золотой Иерусалим». Может быть, это было какое-то украшение из золота. С горы, где находится университетский кампус, Иерусалим виден сверху. Рубен Рубин, художник, изобразил его так, словно сам однажды пролетел над ним, подобно пророку Магомету.
***
Весной 2002 года, работая над текстом лекции «Машины террора» я все-таки заглянула в папку с рукописью, надеясь найти запись, сделанную 11 сентября, когда я начала работать над ней, сидя перед экраном телевизора. Мне казалось тогда, весной 2002, что, я в высшей степени подробно описывала то, что видела перед собой на экране. Кроме того, я хорошо помнила, что в тот несчастный день кто-нибудь все время врывался на кухню, заставляя меня отвлекаться от дела. Сначала это был толстомясый и до синевы выбритый тип, приехавший на джипе за какой-то бумагой: он позвонил в дверь, взял у меня конверт и ни слова не говоря, быстро удалился. Я вспоминаю о том, как одна моя рука тянулась к карте Иерусалима, а другая - к пульту, чтобы вырубить ящик, так как в дверь снова позвонили. Теперь пришли из домоуправления проверять новое оборудование газовой магистрали; вопреки правилу никого в квартиру не пускать, я почему-то открываю дверь. Пожилой человек, глядя на заваленный картами и фотографиями стол, спрашивает, указывая на план Тель-Авива:
- Это Турция?
- Нет, Израиль.
Нажимаю на пульт – на экране снова «ужасные кадры террористической атаки на Всемирный Торговый Центр».
И это все. Все, что я тогда об этом написала. И ни слова больше.
***
Разговор между А. и Б.
А. Оскар Уайльд утверждал, что Тернер научил нас любоваться рассветами.
Жиль Делез объявил, что бессознательное появилось вместе с Фрейдом.
Не кажется ли Вам, что еврейское искусство может появиться вместе с Вашей концепцией еврейского искусства?
Б. Нет! О нет! Это уж Вы слишком!
(Возможный) комментарий: Произошло нарушение политкорректности: за Б., профессором и известным ученым-гуманитарием стояло признание «в собственном языке», как, впрочем, и за Тернером, Делезом и Фрейдом (Ж. Деррида как-то высказался типа: я не нахожусь в ситуации независимого авангардного писателя, «вольного стрелка»…следует быть обращенным к Академии и не только быть обращенным, но и принадлежать к ней. Чтобы понять, что там происходит).
***
…В каком-то смысле Иерусалим расположен так, что, если смотреть с какой-нибудь высокой точки, то лежащий внизу пейзаж почти ложится на карту. Нам предстояло всего лишь дойти до поворота, а дальше идти в Старый город через еврейские кварталы. Мы же свернули немного раньше и, не заметив этого, сходу оказались в арабской деревне. Долина Кидрон отделяет эту деревню от горы Скопус. По склонам спускались вновь построенные коттеджи и особняки, окруженные каменными заборами; дома – новые, облицованные светящимся иерусалимским камнем. На крышах – баки черного цвета для нагревания воды под лучами солнца. Так выглядит арабская деревня. Вот мы, вчетвером, идем по улице, с одной стороны бесконечные авторемонтные мастерские, откуда раздаются гудки, музыка, арабская речь, грохот и лязг металла, удары молотка, звук электродрели, рев моторов. По дороге проносятся грузовики, обдавая нас клубами пыли. Скоро мы начинаем понимать, что зашли явно не туда, куда собирались… Мы перебегаем под носом у грохочущих машин, не забывая сунуть нос в лавочки, спросить, сколько стоит вода, хлеб, виноград. Е., который, по сути дела, нас туда затащил, расспрашивает торговцев, что к чему, те, в свою очередь спрашивают нас, откуда мы? Скоро мы оказываемся на углу бульвара Султана Сулеймана и стены Старого города.
***
Вот вышли мы из Старого города через Яффские ворота, идем вдоль стены, повернули за угол, идем к Дамасским воротам вдоль бульвара Султана Сулеймана; я иду впереди, А. с Е. плетутся сзади: Е. все время куда-то нужно, то на почту, то звонить по телефону. Когда ты в чужом городе, это напрягает. Как хорошо, что мне никогда никуда не нужно. А. и Е. тащатся, я сначала сажусь, потом ложусь на зеленую траву. Этот растение похоже на ворсистый ковер, оно мягкое и теплое. Прохожие смотрят косо, я встаю, зеваю от зноя и снова сажусь. Смотрю на противоположную сторону – А. и Е. идут к зданию почты. Перехожу бульвар, оказываюсь в какой-то постройке, падаю в продавленное кресло у окна и начинаю тихо млеть от жары и скуки. Потом идем вместе на небольшой рынок: там продают шмотки, посуду, не сразу поймешь, старую или новую; все покрыто слоем пыли и лежит прямо на земле. Запчасти от машин (скорее всего ворованных), что удивительно напоминает московские улицы начала девяностых, когда народ торговал, чем ни попадя, валяются прямо на земле. Мы, однако, стараемся продвигаться вперед, несмотря на усилия торговцев привлечь наше внимание к сковородкам и штанам (я даже успеваю заметить, что у одних штанов дыра на заднице). Наконец мы оказываемся в овощном ряду. И купив винограда, яблок и персиков, вскоре оказываемся рядом с музеем Рокфеллера. И тут опять сбиваемся с пути, решив, что идти надо по нижней дороге, чтобы поскорее подняться на гору Скопус. До меня, наконец, доходит, что на рынке продавали рабочую одежду.
***
Приколы: Шляпы. Разнообразие всех стилей, мод и эпох, тоже своего рода паралитература: темные, в основном природных оттенков тона, встречаются как натуральные, так и искусственные материалы: фетр, соломка, шелк, синтетические ткани. Кроме вполне традиционных женских головных уборов, что носили в Х1Х веке и носят по сю пору, с вуалью, сеткой, бантом, разнообразными украшениями, есть еще и совсем необычные – сетка для волос, сплетенная из нитей в форме кошеля на шелковой основе. Кроме того, всевозможные повязки, банты большие, малые, береты всех мыслимых цветов, материалов и фасонов: сшитые на машинке, вязанные, сделанные из тонкого фетра. Войдя в небольшой магазинчик где-то на улице Бен Иегуда, моя подруга, словно хамсин носилась от одной полки к другой, примеряя всевозможные головные уборы, но продавец был не столь терпелив, как, например, в Париже, где таким образом можно оттягиваться до бесконечности.
На улице шум страшный; они узкие, и звук от проезжающего транспорта летит вверх, затем, несколько раз отразившись от каменных зданий, падает тебе на голову. Из динамика, укрепленного на автомобиле, припаркованного рядом с магазином, раздаются призывы к общественной благотворительности. Народ куда-то несется по тротуару со страшной скоростью, тем не менее, ловко лавируя на довольно узких тротуарах, и самое удивительное, никто ни кого не толкает и не сбивает с ног.
***
Воспоминания о событиях склеиваются и спекаются как Кумранские свитки. Сейчас я занимаюсь тем, что пытаюсь разделить, разъединить их, снимая слои этого опыта, превратившегося в нечто мертвое и формальное – знаки на пожелтевшей бумаге.
Наши друзья не так давно купили квартиру с видом на Иудейскую пустыню. Я выхожу на балкон и, не успев прислониться головой к подушке гамака-качелей, засыпаю. Просыпаюсь от скрипа пера по бумаге. А. сидел напротив с блокнотом и рисовал. Незаметно стараюсь взглянуть на рисунок; на нем я похожа на свернувшуюся в клубок кошку. Снова закрываю глаза, проваливаюсь в сон, но слышу, как скрипит перо. А. рисует всех: наших друзей, их сына, Иудейскую пустыню. Все сидят на балконе, и, похоже, никуда уходить не собираются. На низком столике наполовину опорожненная бутылка. Внизу улица или дорога, за ней каменистое пространство, сиреневатое от лучей солнца. Я прошу включить телевизор, так как в кампусе либо его нет вообще, либо мы не знаем, как до него добраться. Включаем какую-то программу. Ничего особенного. Сидят мужики, несмотря на дикую жару в галстуках и темных костюмах. Ничего сногсшибательного. А. все еще рисует в своем альбоме, пока не пропадает последний свет. Там, где недавно была пустыня, на невысоких холмах - огни, они словно висят в небе. Говорю, что останусь спать в гамаке. Никто не удивляется, а хозяйка дома приносит одеяло. Утром просыпаюсь оттого, что по моей щеке пробежал какой-то жучок-паучок, не открывая глаз, стряхиваю его, через сомкнутые веки пробивается яркий свет. Я сразу же вспоминаю, почему и как здесь оказаласъ. Солнце, выкатывается из-за холмов, почти невидимых вечером, так как над городом висела пыльная дымка, из-за горной цепи, за которой - уже Иордания. Свет становился все ярче, небольшие неровности пустынного пейзажа все рельефнее, боковое освещение порождало резкие тени, пустыня словно приходила в движение и изменялась на глазах. Иерусалимский камень на балконе розовеет, теплеет, я, ступая по нему босыми ногами, вхожу в комнату и вижу: сын наших друзей спит одетый, на голове у него наушники, ящик включен, но звука нет - американская рок группа отрывается на полную катушку.
***
Приколы: Кошки. Они лежат на невысокой стене, отделяющей от дороги невысокую постройку. Мы пытаемся их сфотографировать. Выясняется, что кошки здесь египетские, длинноногие, худые, темного окраса, и абиссинские, плотные, коротколапые, похожие на молодых львят и цвета пустыни. Они и ухом не повели, продолжая лежать на своей завалинке. Мы кормим их сладкими булочками и удивляемся, что они едят даже шоколадный крем. Кроме того, иногда иерусалимские кошки летают в самолетах и стюардессы носят им воду. При виде какого-нибудь неописуемой красоты бесхозного зверька я лихорадочно подсчитываю, сколько стоит привезти его в Москву.
***
Это стереографическое пространство было бы неполным без описания Тель-Авивского музея, точнее, посещения музейного дворика после стремительного спуска по автостраде Иерусалим – Тель-Авив. Нам снова закладывает уши, едем так быстро, что через сорок пять минут уже в городе. Л. высаживает нас около пляжа, рядом со спасательной вышкой и уезжает покупать лодку. Весло у него уже есть, оно лежит в машине на заднем сиденье. Снова вокруг нас горячий и влажный воздух. Ю. говорит, что вода в море около 30. Народу на пляже не так много, время около пяти и сейчас большинство купальщиков расходится по домам. Небольшие волны, зеленоватая и очень соленая вода почти прозрачна, дно ровное и песчаное, хотя рядом стоит шест с предупредительной надписью о том, что именно в этом месте купаться опасно: из за выступающей в море длинной скалы в воде образуются завихрения и воронки. Нам даже удается немного позагорать, хотя солнце уже совсем низко. Потом двигаемся по набережной в сторону Яффо на юго-запад. Вскоре, посмотрев на часы, решаем, что пора возвращаться; проходим по небольшой улице, на которой стоят небольшие отели, судя по архитектуре, построенные в 20-е годы, некоторые явно предназначены на снос, снова выходим на набережную. Пока прикидывали, за сколько можно снять здесь квартиру, солнце утонуло в море.
Рассказ о Тель-Авивском музее не может претендовать на достоверность и уж тем более на объективность, так как в тот день он оказался закрыт (а возможно и вообще не открывался); даже само здание не удалось толком разглядеть. Мы встретились с Л. у той же водокачки, где расстались несколько часов назад. Весло с заднего сиденья тоже исчезло, что могло означать лишь одно: покупка лодки состоялась.
Мы поехали в сторону музея, где в темноте долго не могли припарковаться. Все было уже закрыто, однако в саду при музее можно было разглядеть инсталляцию Дани Каравана – мини-ландшафт с масличным деревом, вкопанным в белый песок и отражающимся в зеркалах. Рядом с этой работой была воздвигнута чья-то внушительная по объему скульптура из железных прутьев и брусьев, которую следовало рассматривать, обходя со всех сторон. В дальнем углу сада кисло нечто столь же монументальное. Теснимый концептуализмом и новой медиальной объектностью, модернистский проект отступает величественно и театрально… обмирая в глубоком обмороке в недоступных нам музейных залах.
***
Снова передо мной карта Тель-Авива. Большой проспект идет параллельно морскому побережью. Он называется Ибн Гвироль. Позже выяснилось, что сам поэт жил в XI веке. Был он маленький, хилый и рано умер, так как ничего делать не умел, кроме как писать стихи и философствовать.
В этом месте текст описания ночной прогулки по Тель-Авиву прерывается, на полях рукописи карандашом написана странная фраза: «Производство эмпирического знака вступает в противоречие с производством идеала». Далее следует:
«Операция по искоренению терроризма под постоянно меняющимся названием (сначала «безграничное правосудие», но от такого названия было решено отказаться: современные христианские богословы сочли, что такое определение применимо лишь к высшему правосудию Г-да нашего и название срочно поменяли на «несокрушимую свободу»). Но цель операции от смены названия не поменялась. Она заключалась в том, чтобы нанести точечные удары по лагерям террористов, после чего произвести наземную операцию. Направление - Кабул Мазари Шариф, (нынче «машины войны» дальней авиации могут пролететь 12 тыс. км без дозаправки)».
Албенцуброн (он же Ибн Габироль) писал о божественной воле:
«Она измерила небеса пядью, и длань ее воздвигла шатер сфер,
И соединила завесы всех созданий петлями могущества;
И сила ее достигает самого последнего и низшего из созданий –
края последнего покрывала в составе».
***
Возвращаясь к «странной фразе», хочу добавить: знак находится в некоем эмпирическом мешке, откуда извлекается для производства идеологии, которая всегда вступает в противоречие…
Шокирующее описание гибели умученного праведника раби Акивы является знаком какого-то скрытого, непроявленного текста, более древнего, почти стершегося.
Вокруг нас ночь. Мы словно поднимаемся в воздух и летим в сторону Иерусалима. Бросает то вверх, то вниз, раскачивает, словно на гигантских качелях, все видимое вдруг встает дыбом, движение осуществляется сразу в нескольких плоскостях, нас кружит над старым городом, потом сносит к востоку, через Иудейскую пустыню (говорят, что по весне в ней цветут тюльпаны), почти стукаемся лбом о золотой купол, планируем над Кидроном, Масличной Горой, Гефсиманским садом, кубами домов из пожелтевшего в чае сахара–рафинада, позолоченными шпилями соборов, над квадратами зелени. Почему мы летим на Восток, а не на запад? Просыпаюсь от толчка. Л. резко тормозит: какая-то дорожная заморочка, проверка документов и багажа.
***
На экран телевизора наползает гусеница танка Т-55, столь любимого командирами Северного Альянса. Мультикультуризм и прочие теории из недр эмпирического мешка ничего не объясняют в мире, где уже давно не существует никаких различий и который состоит из одних лишь «странных фраз».
Коф далет мем
Речь идет о фильме израильского режиссера Амоса Гитая «Кедма» (Израиль-Франция-Италия, 2002 г. 120 мин.) Он был представлен на конкурс на 55 Каннском фестивале, и в том же 2002 г. показан в Москве. Его герои – евреи из разных стран, в том числе и России, пережившие Катастрофу и прибывшие в Палестину в 1948 г. на корабле «Кедма». В этом названии (оно не является фактом истории, а представляет собой сценарный вымысел) содержится несколько кодов для возможного прочтения авторского замысла. Если посмотреть в словарь, то, с определенным допуском, это слово можно перевести «навстречу Востоку» (что и было сделано в пресс-релизе фильма), но для русскоязычного зрителя, даже в определенном смысле и «вовлеченного» в СМИ-отражение «арабо-израильского конфликта», такая подсказка мало что значила.
Коф далет мем в иврит-русском словаре (Москва 1963) кроме прочих смыслов переведено как «восток» и «прежние/древние времена».
Если заглянуть в перевод (с английского) книги Бахир (сияние, свечение, ясность), Москва, изд. Сфира 2002 г., то в одном из комментариев там дается ссылка на текст Второзакония 33 (26, 27). В фототипном переиздании Мос. Синагоги 1973 г. «Пятикнижия Моисеева» в Вильне он звучит так:
26 Нет Богу подобного, Иешурун; тебе на помощь Восседающий на небе и в величии своем на облаках.
27 Призрение Бог превечный, и от пропасти – оборона вечная и прогоняет Он врага от тебя и говорит: истреблять!
28 И будет жить Израиль безопасно, одиноко будет взирать Иаков на землю хлеба и вина, и небеса его кропить будут росою.
Хотя в самом комментарии (переводе с английского) в книге Бахир это звучит так:
26 Во славе Своей на облаке (Шехаким); прибежище (твое) Бог древний КЕДЕМ и (ты) под руками мира.
Бог назван «прибежищем» (призрение), так как он охватывает пространство и время (и в то же время превосходит их). Ниже этого находятся «руки мира» - с точки зрения каббалистической школы, представленной трактатом «Сефер Иецира», созданным между Ш и IY вв. переведенным в Париже в 1552 под названием Patriarche Liber Jezirah и впервые изданным на языке оригинала в 1562 г. в Мантуе, - это бесконечность диагональных единиц, определяющих пространство в системе Древа порядка Сефирот.
Если в этом квазикаббалистическом направлении двигаться дальше, то само море (которое пересекает корабль с репатриантами) относится к Малхут-Царству, сфире, которую следует преодолеть ранее, чем человеку будет дано проникнуть в самую предельную область. Сюда же можно добавить, что Восток – это Теферет, источник «семени». А «семя» приходит с Востока…
Однако если снова обратиться к тексту Второзакония, на этот раз в Библии, изданной Московской Патриархией 1968 г.:
28 Израиль живет безопасно, один; око Иакова видит перед собою землю, обильную хлебом и вином и небеса его каплют росу.
Итак, Иаков (Израиль) видит перед собой… Будущие жители Израиля, пассажиры корабля «Кедма» едут морем (йам, что означает также и
«запад») на Восток, но смотря (обратившись лицом) на Запад. Поэтому в (моем) тексте и в дальнейшем повторяется фраза: но здесь не Восток. Запад уже находится в Востоке, как любая цельность уже включает в себя различия. Та земля, что «обильна хлебом и вином, и небеса которой каплют росой» - это видение, образ, существующий предвечно, как некая реальность символического порядка, а реальность травматическая, в которую попадают герои фильма, оказывается совсем иной.
Если «семя» приходит с Востока, то, предположив, что на каком-то этапе «каббалистическое» прочтение плавно перетечет в деконструктивистское, можно обратиться к понятию «dissemination», рассеянию по всем ветрам (Деррида). В современном произведении, особенно предназначенном для смотрения (кино), и прочих экранных технологиях смысл «рассеивается» и «скитается», образуя причудливые «тропы», схожие с диагональными единицами, определяющими пространство в системе Древа. Иногда стиль, - а ведь так уже сейчас не снимают! - может оказаться предлогом для того, чтобы высказать что-то совершенно иное. Поль Вирилио в «Войне и кино» пропагандирует для фильмов о военных конфликтах некий киберязык, т.е. «описание с экрана»: чтобы не шокировать зрителя-потребителя кинопродукции, катастрофические события или кровавые сцены виртуализируются и считываются этим зрителем в пост-структуралистском, а не экзистенциальном ключе). Риторика художественного произведения не создает травматическую реальность, она по ней «странствует и скитается», будучи, однако, не «диаспорой, но целеноправленным действием, которым правит прекрасная потребность защищаться» (Харолд Блум).
Опять же во Второзаконии (34,4):
«Я клялся Аврааму, Исааку и Иакову, говоря: «семени твоему дам ее». Я дал тебе увидеть ее, глазами твоими, но в нее ты не войдешь».
На мой взгляд, примечанием к тексту может быть лишь сноска, содержащая в себе краткое сведение об авторе кинопроизведения «Кедма», а последующий текст явно представляет собой опыт описания - собственного смотрения - на себя - пишущую - о собственном смотрении и т.д. с элементами бриколажа.
Я предлагаю закончить текст так:
Приколы. Русскоязычная израильская литература. Кризис критики. Точка.
Москва
2003