Go to English page!
ТОТАРТ
Наталья Абалакова и Анатолий Жигалов
МОСКВА-ПРАГА-БРНО-БРАТИСЛАВА-МОСКВА
Лето 80-го года оказалось чреватым многими судьбоносными событиями: мы впервые, сами того не ожидая, получили приглашение посетить Чехословакию, и, - что было еще более невероятно, если учесть, что мы не были членами ни одной творческой организации, кроме Горкома графиков – получили заграничные паспорта, что давало возможность эту поездку осуществить.
Этому событию предшествовала многолетняя и интенсивная переписка с Индржихом Халупецким, известным чешским культурологом и историком искусства.
Сейчас… как мы об этом жалеем – у нас нет ни одной его фотографии - разве тогда могло прийти в голову, что они могут когда-то понадобиться…середина семидесятых, когда мы с ним познакомились у художника Эдуарда Штейнберга, была временем культа человеческих отношений и общения (что бы под этим ни понималось), а не «регистрационной чумы» надсадного документирования этих отношений. Это было время распознавания «своих» (среди чужих), а не музеификации или институционализации дружбы и взаимной симпатии. Сама западная культура (а мы считали Индржиха ее представителем) тогда представлялась нам динамичной конструкцией, чем-то вроде мозаики или паззла, эдакой номадической реальностью, где не было «табели о рангах», рейтингов, «первых и последних». И для нас не существовало даже самого понятия Востока и Запада, и уж тем более Россию мы никак не рассматривали как подсознания последнего – словом, наше видение мировой культуры и чешской (как ее части) было в высшей степени утопическим. Индржих, будучи реалистом и преисполненный отвращения к потребительской и «нормализующей» культуре Запада (по его мнению) убивающей все самое лучшее в художнике, в отличие от нас, возлагал все надежды на «Свет с Востока». Возможно, он тогдашнюю ситуацию видел несколько иначе, чем мы – и в нашей переписке мы с ним спорили и полемизировали, воображая себе, что в его лице мы общаемся с недоступным «другим» - нашими «виртуальными западными друзьями, единомышленниками, коллегами и, в какой-то степени, «товарищами по несчастью».
Мы были приглашены по инициативе Индржиха, но как частные лица – так было проще, да и Халупецкий к тому времени не имел никаких официальных постов и был фигурой для властей неугодной. Но совсем скоро, уже в Праге в обществе художников, занимающихся перформансом, мы поняли, что многие термины культуры мы понимаем по-разному.
Будучи признанным знатоком и интерпретатором творчества Марселя Дюшана, Индржих с некоторым предубеждением относился к новым жанрам – акциям и перформансам, и, похоже, сожалел, что мы на тот период временно «отступили от живописи» и погрузились в безудержный акционизм. Конечно, нам было интересно познакомиться с многообразием стилей станкового искусства наших современников- чешских живописцев, графиков и скульпторов, хотя общий язык мы быстрее нашли с акционистами и даже участвовали осенью 1980 в подпольном фестивале перформансов, который не был разогнан силами «Штатни Беспечности» (Чешcким КГБ) только потому, что в это же время на другом конце Праги происходило собрание «хартистов» и основные силы, отвечающие за соблюдение госбезопасности были брошены туда. В отношение нас власти проявили недопустимую беспечность – накануне перформанса нам пришлось ночевать на чердаке на кровати, под которой лежали куски мяса, заготовленные впрок для какого-то радикального перформанса (о том, состоялся он или нет - мы так и не узнали – возможно, его смысл был в том, чтобы оставить нас ночью с этим мясом и посмотреть – какова будет на сей счет реакция «перформансистов из Росcии»). Естественно, нас более всего интересовал круг чешских акционистов, для которых (как нам показалось), в акциях
реализовывался и «предъявлялся» зрителям только чистый момент экзистенциального проживания - все же остальное казалось им коррумпированным и продажным. Были даже случаи, когда художники намеренно отказывались от документации, тем самым словно говоря, что незадокументированный перформанс – это только то, что остается в памяти автора и немногих зрителей – так как «umĕníe neexistuje» (искусство не существует) – а его фиксация в виде фото и вербального описания делает непосредственный жест, существующий здесь и сейчас, – искусством, имеющим жизнь в другом времени и пространстве – музейном и историческом. Но с Индржихом мы на эти темы уже не говорили.
Анатолий Жигалов – Вместо сноски
Поездка в Прагу началась, пожалуй, на несколько месяцев раньше самой поездки. В начале июня 1980 пришло известие от пражских и братиславских художников, с творчеством которых нас знакомил Индржих Халупецкий и с которыми нас еще предстояло познакомиться лично. Это было предложение сделать какую-нибудь работу или акции 22 июня. И вот 22 июня ровно в 00.00 мы каждый час ходили с громоздким фотоаппаратом на треноге и снимали «найденный объект» - железную канистру из-под краски, обитавшую на тогда еще не застроенном поле напротив нашего дома в Орехово-Борисово. И каждый час мы проявляли стеклянные пластинки, промывали их в ванной и тут же печатали контактным способом… Через несколько дней в Прагу по «воздушному обмену», о котором уже говорилось, уезжали Илья и Вика Кабаковы. Мы договорились приехать на Киевский вокзал. Можно представить себе изумление Ильи, когда буквально за несколько минут до отхода поезда в их купе врываются пара безумцев с коробками с пластинками и фотографиями – «для наших чешских и словацких друзей»… Наверное, это было незабываемое зрелище.
Наталья Абалакова - Флэш бэк 1
«Решетки, тень решетки, тьма квадратная решеток» - часть структуры подпольного перформанса (1980) – «Посвящение Праге», жестокой поэтической игре «соmpetence-performance», исследования пределов самой свободы соотносительно кодам этой свободы, где «затасканные зерна зыбких истин» менялись местами: «все белые – сюда, а черные – туда».
И эти границы несвободы (придающие, однако, художественному произведению целостность, законченность и определенность) выявляют новые коды для его непосредственного прочтения, если не прибегать ни к неприступным платоновским эйдосам, ни к расхожим и товарным изводам «русской идеи».
Из решетки выстраивался квадрат, на котором черные и белые полусферы; черные – закрашиваются мелом, белые – углем. Затем они вместе сминаются в шар, который поджигается. Конечный продукт – обугленный шар – помещается в бокал богемского стекла и ставится в центр пространства перформанса. В момент «смешения истин» пылью с пола на оба полукруга ставятся отпечатки ладоней, образующих своеобразный «индексальный знак», рассчитанный на то, что он будет выявлен в системе оппозиций.
Сейчас многое видится по-другому. Например, некоторые совершенно потрясающие художники на долгие годы «выпали» из оптики интереса (и, стало быть, из контекста), как например, яркий представитель магического реализма Владимир Пятницкий, отчасти от того, что такой авторитетный культуролог как Индржих Халупецкий, скажем, «проигнорировал» эту линию, так как был убежден, что в России, кроме концептуализма нет ничего достойного внимания.
(Нас это не слишком интересует, так как мы занимаемся искусством, а не его историей, но такое мнение в России существует.)
Но история (в том числе и искусства), как и политика не терпит такого отношения к себе: если ей не хотят заниматься, она сама «займется» вами.
Анатолий Жигалов – Вместо сноски 2
Халупецкий и чешские художники старшего поколения – Станислав Колибал, Честмир Кафка и другие - несмотря на трагический опыт «встречи» с Большим Братом, оставались убежденными приверженцами социалистических идей и смотрели на Россию как на родину истинного авангарда, не разъеденного рынком и не коррумпированного вопреки всему. На тему «свет с Востока» (понимаемого в этом аспекте) у нас состоялся настоящий симпозиум, подлинный пир духа в мастерской старейшего пражского художника Вацлава Боштика. Из окошка в стене таинственная рука время от времени выставляла очередной поднос с замечательным моравским красным вином и несметным количеством бутербродов, и участники духовной беседы все с большим жаром отстаивали свои позиции. Увы! – гости с Востока занимали позицию западничества, а «западные» хозяева ловили зыбкие отблески этого неуловимого «света с Востока» в самих паломниках из страны Востока.
Наталья Абалакова Флэш-бэк 2
«…этот ускользающий от меня Большой Пражский текст, постоянно возвращал меня к не виданным и не пережитым мной событиям того великого, 1968 года, когда взбесившееся «означаемое» ворвалось в историю в образе огненного вознесения пражского студента, а молчаливое будущее вошло в виде танковой колонны с потушенными огнями и без опознавательных знаков; моя память возвращает мне движущиеся губы моих собеседников, словно пытается «прокрутить» одну и ту же сцену из фильма, начинающуюся моим вопросом:
- Где находится…?
Все, кому я задавала этот вопрос были немы: то, что не говорится - пишется».
В момент нашего визита в Прагу у нас уже были совершенно другие ориентации – нас более интересовала работа внутри языка искусства, на границах, стыках и стяжках. Нас интересовали не сами системы, а связи между ними, динамика развития этих связей и, конечно, проблема тотальности. Мы уже вступили в пространство опасных игр, когда увеличивался риск очень скоро оказаться «своими среди чужих» и «чужими среди своих» - в России нас считали «западными», а на Западе «слишком русскими»,
Наталья Абалакова Флэш-бэк 3
«…возле дома классика мировой литературы (с отсутствующей табличкой) в те времена с раскрытой книгой на коленях сидел на стуле человек и читал «Дневник» этого классика. Дневник автор писал на протяжении многих лет. Человек же, оказавшийся одним из пражских акционистов, читал его в течение суток – начав с утра, он сидел так до самых сумерек, а когда стемнело, переместился под единственный, освещавший эту улицу фонарь и так продолжал читать. Сам случай этот был для тогдашней Праги совершенно скандальный, можно даже сказать – вопиющий – прежде всего потому, что сам классик в этом городе, однажды все-таки родился, вырос, стал писателем и создал Большой Пражский Текст, но никто из жителей этого города об этом не хотел ни знать, ни помнить. Голос Томашека Петрины был тогда воистину «гласом вопиющего в пустыне».
Но все это не мешало нам дружить, относиться друг к другу с интересом и симпатией и нельзя не признать тот факт, что Индржих и другие чешские друзья не оставляли нас без информативной поддержки в период тотальной цензуры на любые формы и выражения инакомыслия и «железного занавеса»: они нам прислали огромное количество книг по структурализму и теории искусства. Многое из этих публикаций нами было переведено с французского и английского языка для Библиотеки им. Ленина (был там такой реферативный отдел), но, главное- это делалось для друзей.
Наталья Абалакова Флэш-бэк 4
«В поисках дома пражского художника, однофамильца вышеупомянутого классика, Честмира Кафки, для которого единственным образом творчества при тоталитарном режиме оставалась возможность «заблудиться в самом себе», уже в который раз проходя мимо дома писателя (с отсутствующей табличкой) и бесконечно крутясь на одном и том же месте в лабиринте улиц, я уходя все дальше от цели, искала кого-нибудь, кто мог бы ответить на мой вопрос:
- Где находится…
Я не прошу, я требую ответа, я хочу знать, где же находится то место, где можно встретиться с самой собой и заблудиться… где эта комната без дверей и только с одним окном?
Представляю себе каким может быть вид из окна этой комнаты: старинное кладбище с покосившимися прямоугольными камнями, надписанными полустертыми квадратными буквами. Начертанные когда-то на них имена людей словно смотрели друг другу в глаза – и я читаю эти имена, догадываясь… (ведь пропущены гласные!) – глазам моим возвращается сияние, а на губах расцветает улыбка сфинкса»
В 90-х годах другое поколение художников пыталось установить деловые и дружеские контакты с чешскими и словацкими художниками, которые несколько раньше, чем мы в России, испытали на себе воздействие «культурного империализма» в лице того самого Большого Другого, о котором у нас в 70-х были столь идеалистические представления. Вне сомнения, их опыт не менее ценен и интересен, чем наш. К сожалению, очень немногие российские художники смогли сохранить творческие и дружеские контакты с чехами и словаками – это обидно и несправедливо. Остается лишь надеяться, что у другого поколения, не отягченного опытом тоталитаризма, ксенофобии и «евразийства», это получится. Так что не будем терять надежды и помечтаем о том, что придет время, и все мы станем (надеемся) добрыми соседями «мировой деревни».
В 90-х годах с нашей стороны была предпринята сомнительная и (неизменно) обреченная на неудачу (и мы с самого начала знали об этом) попытка «сетевого приключения», предпринятая ради опасной и тем для нас притягательной, «встречи со встречей». Встречей, которая то проявляется, то исчезает, подергиваясь каждый раз новой пеленой смыслов.
Наверное, удобнее было бы тогда «не слишком высовываться» и ограничиться затаенным в себе знанием (competence) того, что мы в разное время проговаривали (или о чем молчали) для себя и друг для друга.
Но мы, все-таки надеемся когда-нибудь осуществить это предприятие «Русский Проект 1998 года» – ровно в тридцатилетие знаменитых событий – и заполнить, наконец, нами самими порожденную «пустую структуру», внутри которой каждый участник Проекта может встретиться с самим собой, «заблудиться в самом себе» или произнести наполовину неразгаданные слова.
Тогда «отмщенный дух» пражского студента предстанет в простоте наших образов, таких разных и таких схожих в их реконструкции, что и подразумевает этот утопический проект.
Стало быть, фото Индржиха у нас нет, так как не было «особых причин» для фото.
Но есть огромное количество фотографий наших пражских, брнских и братиславских друзей, их акций и перформансов. Мы не пытались фиксировать историю российско- чешских контактов - она сама протекла через нас, как песок между пальцами.
Москва
21 октября 2009