(Лживые речи Иудифи)
…Амбициозные мечты ассирийского полководца и красота Иудифи с лихвой восполнили отсутствие правдивости в речах коварной красавицы. В своих обещаниях Олоферн не знает пределов: он клянется, что станет монотеистом.
Олоферн бессовестно лжет. Поиски воспоминаний о воспоминаниях представляются на деле совершенно неосуществимой задачей, решение которой заранее скомпрометировано. Так как неизвестно, что искать. Это (немаловажное) обстоятельство затрудняет проведение кампании розыска предположительно существующего, но не поддающегося определению некого фантомного объекта. Более того, если в систему припоминания как нового разузнавания о чем-то вполне известном вкладывается прием «дознания под рукой», то есть предполагается некоторое насилие, то даже в этом случае не только невозможно «наказать» или «применить особые методы», но даже обнаружить самих «виновных», выйти на их след. Можно лишь наметить длительный и неверный путь, своего рода литературное приключение, недостоверно отраженного в виде записок, воспоминаний, классических и постклассических текстов.
В результате дождей и вызванных этим непредсказуемым явлением природы снесением всех мостов и переправ связь между деревней Погорелово и (лежащим во зле) остальным миром окончательно прервалась… а «ассирийцы были одурачены».
Но не думайте, что из сказанного можно создать (слишком много), ведь все, о чем говорится и не говорится, нечто большее, чем разлетающаяся вселенная из слов, возникшая в результате взрыва.
Так перед этой Вещью-Текстом, нашим Домом со всеми разнообразными и не поддающимися прочтению последствиями, ускользающими от интерпретации слоями, взаимопроникающими, меняющимися местами, образующими новые группы связей, распадающимися вновь… так – всматриваясь в этот фундамент, саморазрушение которого и есть единственное условие существования его истории, этой Вещи-Текста, Дома в деревне Погорелово, fantasticshe…
Сегодня я вышла из Дома и заметила, что стало заметно прохладнее; дорога к колодцу кажется дольше, ведра с водой тяжелее, а деревья – выше (но ведь и они могли подрасти). Ветхий колодец совсем завалился: к нему даже опасно подходить. В речке воды так мало, что стал виден песок, мелкие камушки и водоросли. Только зачем на это смотреть? Мне и так известно, что лежит на дне речном.
К истории вопроса
(Житие ТОТАРТа, записанное со слов Натальи Абалаковой и Анатолия Жигалова и подтверждаемое самой жизнью)
Нашли нас под пресловутой капустой в 1941 в Горьковской, то есть Нижегородской губернии. И эта находка настолько поразила родителей (а у ТОТАРТа, надо сказать, тоже были родители), что с тех пор они не могли опомниться. Большой разброс по области не позволил членам ТОТАРТа соединиться по явлению на Свет Божий и к счастью или несчастью для самих членов и окружающей действительности, отсрочил их встречу на многие годы. Лишь где-то в шестидесятые, когда будущие работники ТОТАРТа закончили свои пединституты и начали погружаться в глубокий московский андеграунд, произошла их первая встреча. Кажется в знаменитой пивной “Плзень”, что в Парке Горького. Тогда там еще действительно подавали настоящее пилзенское пиво, и это был один из центров художественных и литературных кругов Москвы. Господи, кого там, бывало, не встретишь. Ну, может, разве что “приличных” людей. Впрочем, к середине семидесятых многие приличные и неприличные дружно пополнили народонаселение Иерусалима, Парижа и Нью-Йорка. Этот мор прошелся по Москве и Питеру, но претерпевшие до конца тоже дружно бросились в активную художественную жизнь при первой же возможности - после Бульдозерной выставки. К этому моменту две половинки ТОТАРТа уже счастливо воссоединились, а к концу 70-х после многих лет автономной художественной пристрелки каждого произошла некая таинственная химическая реакция, и родился ТОТАРТ, цель которого была направлена на внедрение искусства в массы и преодоление налагаемых Властью ограничений функционирования искусства в социуме. ИСКУССТВО ПРИНАДЛЕЖИТ - вот одно из откровений ТОТАРТа. И ТОТАРТ должен принадлежать НАРОДУ. С тех пор всеми правдами и неправдами ТОТАРТ пытается объясниться с народом, и как бы ни был узок его круг и как бы ни были деятели ТОТАРТа далеки от народа, ТОТАРТ и НАРОД неотделимы друг от друга. И это продолжается и по сей день. И никакой ДИСКУРС и никакие прихлебатели ПОСТМОДЕРНИЗМА не могут этому помешать. Придет день, и рухнут обветшавшие стены темницы декаданса. И у входа нас встретит радостно племя молодое незнакомое. И все ужаснутся.
…Иудифь встречают ассирийские стражи и задают соответствующие вопросы: она отвечает кратко и ясно, обманывая их. «Слова истины», о которых говорит Иудифь, будут потом достаточно двусмысленны. Но хотя нет необходимости казуистически оправдывать каждое заявление Иудифи (чем занимались ранние комментаторы), от нас ускользнула бы добрая доля авторской иронии, если бы мы не указали на двойственность значения многого из того, что она говорит.
Мы родились в разных городах в 1941 году, когда над нашей Родиной нависли тучки в виде геополитических порывов новейшей геометрии. Можно было бы продолжить эту тему в культурологическом ракурсе, если бы не наша особая ненависть к автобиографиям, которая еще более укрепилась по прочтению “Замогильных записок” Чаадаева-Печерина, потому как в автобиографии трудно удержаться от коленопреклонения перед самим собой и невольно можно впасть в ложь, вполне простительную. В числе же немногих, но крепких убеждений ТОТАРТа на первом месте следующее:
“Все музы соединяются,
Чтобы общими усилиями
Создать великое искусство,
Достойное духа времени,
Который сурово карает
За всякое отступление
От правды-истины”
Здесь очень тихо и можно было бы писать стихи, так как ничто не отвлекает. Но стихов я не пишу. Или просто что-нибудь делать. Только непонятно, что.
Под водостоком – кадка с дождевой водой. В ней плавают сухие листья. В кадке вода, а листья - сухие.
Краткое описание страны Отчин,
населяемой редко произрастающими отчинами
Край Отчин занимает северную часть Европы и населен редко произрастающими отчинами, именуюмыми еще ничевоками. Отчины живут сами по себе в Бобруйске, деревне Пилигино, что на черной омутистой реке Уверь, что впадает в реку Мсту, несущую свои воды в Ильмень-озеро, и деревне Погорелово на мелководной и быстрой Виге, впадающей в Унжу, которая в свой черед впадает в Волгу. Кочевники и искатели счастья с Запада, Юга и Востока проходят эту густо заросшую реликтовыми лесами и изъязвленную замшелыми болотинами местность и возвращаются восвояси ни с чем, поскольку взять у отчинов нечего и дать тоже нечего, ибо отчинам ничего не нужно. Отчины испокон века независимы и свободолюбивы. Политического и социального строя как такового у них не наблюдается. От внешних врагов они спасаются, уходя в себя, а от внутренних - постом и молитвой. Все они поэты и любомудры и ничьей власти над собой не терпят, а посему нет над ними никакого правительства, что и вменяют они себе в неписаный закон. Раз в год редко произрастающие отчины собираются под Великим Дубом, что величаво высится на месте бывшей Москвы. Исполняющий роль жреца (избираемый на год) садится под угрюмо шелестящие ветви могучего древа, терпя несказанные страдания от комаров и прочей нечисти, и ждет, когда сверху посыплются желуди. От первого же, павшего на его голову дубового плода, он получает просветление и изрекает нечто нечленораздельное, над чем глубокомысленные отчины раздумывают весь год, пытаясь раскрыть смысл изреченного во всевозможных символических действах, принимающих подчас оргиастический характер, и тогда отчины воистину не знают удержу. В остальном отчины отличаются спокойным и уравновешенным нравом, склонны к уединенному созерцанию, хотя и весьма гостеприимны. Будучи полны собой, они не нуждаются во внешних границах, законах и иерархии.
(Из отчета о жизнеустроении редко произрастающих отчинов, что населяют край Отчин)
…Подобно воинам всех времен, ассирийцы потрясены красотой Иудифи. Они проявляют к ней нескрываемое любопытство.
ТОТАРТ не ведает границ. Он принадлежит всему миру, и весь мир принадлежит ему. Он ни с кем не соединен и ни от кого не отделен. Столица ТОТАРТ деревня Погорелово есть центр вселенной и является резиденцией всех вольных граждан мира и открыта для всех и вся, кроме холодных ветров. Ради наилучшего и удобного общения она соединяется подземным ходом с Москвой. Через реки, озера, моря и океаны проложены стремительные мосты. Есть также тайные тропы, которыми можно отправиться на все четыре стороны в поисках приключений и негаданных встреч. Обычное времяпровождение обитателей Погорелово - дружеские беседы за чаркой доброго вина по ночам, когда лунный свет заливает террасу и обширные лужайки. Жители и гости погореловского дворца делятся творческими замыслами, обсуждают цены на овес и строят различные прожекты, например, о создании Эдипова комплекса на Поклонной горе в Москве в виде фаллической колонны, устремляющейся в небеса из утлого челна, олицетворяющего собой все бренное и преходящее. Иногда во время таких бесед к ним прилетает Орел со светильником и тогда все дружно сходятся на том, что хорошо бы устроить на Луне нечто такое совершенно бескорыстное, вроде галереи современного искусства и устрашать тамошних жителей воем несусветным и всполохами лазерными. Но вообще погореловцы люди мирные и ни до кого им в сущности дела нет, поскольку дел у них по горло и им едва хватает дня, чтобы толком обсудить свои грандиозные замыслы.
(Карта составлена в одну из лунных ночей, когда восточный ветер, пересилив ветер Запада, донес до беседующих погореловцов дух конопли и мака.)
В Доме есть деревянная терраса, заменяющая заднюю стенку и расположенная на высоте второго этажа. Она – словно театральная сцена: любой прохожий мог стать зрителем спектакля нашей ежедневной жизни. Но сюда давно никто не приходит. На террасе незамысловатая деревенская мебель: обеденный стол, несколько стульев, сломанное кресло-качалка. Я за пишущей машинкой, пальцы лениво скользят по клавишам, монотонный голос А.
Политика и Художник
Ecли художник пытается придать своей жизни смысл, то ему необходимо прежде всего вытеснить из своего сознания историю; только так он может пережить самые острые, самые мощные потрясения бытия, ощутить себя не вещью, а человеком. А человек нуждается в драматизме жизни и переживаниях, и если не находит этого в окружающей жизни, то становится художником и сам себе создает драму разрушения истории.
Безымянные строители египетских пирамид вряд ли не обладали ощущением собственного ничтожества и жаждой “отрыва” путем санкционированного разрушения нормальных человеческих условий бытия.
Французская революция завещала рассвет искусств и общенациональный прогресс, не имея в казне ни копейки.
Разрушение состоялось от народа, для народа и во имя народа. И было воспето классицистически.
Музеизированная ныне политика Черной Дыры была для некоторых недалеких умов с политизированным воображением кошмаром небесного дома скорби или концлагеря.
Политический реализм фашизма мыслил себя как авангард авангарда. До сих пор среди критиков и историков искусства не существует единого мнения о том, существовало ли искусство до Катастрофы. В “Гернике” Пикассо испанский народ шел по пути к звездам. В чем налицо влияние классицизма.
Язык трансмиссии и космического движения предварил факельные шествия Новейшей истории, и, зависнув где-то между “новым искусством” и шоу-бизнесом, послужил источником престижных праздников в урбанистической культуре. Авангард тотальных действий догадывался и сам, что рано или поздно окажется в опасной близости от инсценировок власти, эстетики силы и представительства, машинно-революционной динамики в условиях техногенной культуры.
И мы, его дети, крестники и заложники одновременно имеем еще большие возможности “отрываться”, так как живем в постиндустриальную эпоху, где свершилась победа над солнцем, породив странную цивилизацию из искусства, политики и СМИ, лишенную какой бы то ни было чувствительности к жестокости, что и есть в ней самое человеческое.
… Олоферн отдыхал, когда ему доложили о ней… Знакомство Иудифи с вождем ассирийцев состоится там же, где оно и закончится: на роскошном ложе. Но сейчас Иудифь простирается перед Олоферном, как полагается по восточному этикету и ее поднимают служители полководца…
Разговоры о Родине
К. Вот вы все тут говорите: Родина, Родина. Одни при этом пускают сопли, другие приходят в подлинное неистовство чувств.
М. Родина - это капуста, под которой всех нас находят.
К. Вот, вот. Это луковица, которую сколько ни раскрывай, до сердцевины не доберешься. И только слезами заливаешься.
Д. Что это вы, господа, все по овощному департаменту? Ну что вы тут толкуете: Родина то, Родина се. Она не то, что мните вы. Это клуша, раздавившая половину цыплят, а остальные, выжившие, всю оставшуюся жизнь только и помнят с ужасом, содроганием и щемящей тоской ее теплую гузку.
К. Да, да. Это колодец, пара вязов или там березок. Не смейтесь. Бузина, березка, веники. Разве в этом дело. Это с детства и на всю жизнь. Так и умрешь где-нибудь в вонючем Париже с этим единственным воспоминанием.
Д. Опутанные языком и исхлестанные этими, с вашего позволения, вениками, мы бьемся как мотыльки об стекло.
М. Ах, как это верно. Родина - это энтелехия навозного червя, воссиявшая тем, кто ее сподобился узреть... И сколь же сладостно это видение...
Официант. Господа, заведение закрывается. Прошу расплачиваться.
Кроме террасы-сцены здесь есть деревянная комната, в которой темно и пыльно. Конечно, можно было бы вымести пыль, выбросить сор и повесить на единственное окно занавеску. Впрочем, оно и так задернуто какой-то тряпкой. Оттого и темно. На стене висит натюрморт с самоваром и синей чашкой. Можно было бы его кому-нибудь подарить. Только кому?
Лучше всего сидеть на террасе и просто смотреть. Хотя кругом все так заросло, что почти ничего не видно, кроме листьев черемухи. Но ведь и на них можно смотреть. А еще лучше забраться куда-нибудь и лечь спать, накрывшись с головой одеялом, А потом проснуться и снова лечь.
Хороший художник — (не только) мертвый художник
Мертвое, очевидно, неотделимо от образа мертвого. Образ же этот неотделим от мысли о нашей к этому образу любви, ее ночном фоне, звездном небе, неописуемом небесном теле, Черной дыре, космической вечно женственной массе, пожирающей свои собственные края. Эта Ewig-Webliche, “Невеста, обнажающая себя перед Холостяками”, космическое молоко и мед Дюшановского “Фонтана”, звездное вещество “Черного квадрата” Малевича — галерее этих придуманных художниками и обреченных на вечное заточение в музейном вместилище снов нет конца... как нет конца нашей к ним любви в ее самом бескорыстном аспекте как “потраченное даром время”, проявляющееся общественно и культурно при созерцании пребывающих за Большими (и не очень) Стеклами священных млекопитающих; нашей любви к ним, проявляющейся в форме такого ничем не оправданного полного безрассудства, лишенной какой бы то ни было мало—мальской выгоды. Мы подчас то становились толпой фанатиков, почувствовавших себя первооткрывателями тайного смысла этого утомительного Колеса Жизни, то отступали с каким—то не вполне ясным чувством, что нас все—таки надули, обманули, провели, облажали, обнажили какие—то Холостяки, тайные силы, ненавистники веселья и жизни, напудренный складской пылью Казимир, неумолимый, суровый, непреклонный; раздражительно надзирающий за всем происходящим из диванно—клеточно—бюрократического подполья Марсель; и все они смотрят на нас с суровой миной инквизиторов имени истории современного искусства. Почему мы здесь? В чем заключается наше непосредственное действие? В принципе этот вопрос может задать себе каждый. Так А.Жигалов (уже превративший однажды Черный квадрат — эту священную Ewig-Weibliche, сущность любого склада, подвала, бункера, хранилища и вместилища — в фиговый листок на худосочных чреслах российского “вольного” искусства и омывший его — Квадрат этот самый — в Фонтане Дюшана, узаконив тем самым запоздалый брак русского и западного авангарда) продолжает и дальше следовать, действовать, в том же направлении и исследует возможности актуального диалога (хотя, вероятно, обреченного на явный провал) с Душой этого вместилища—хранилища и любого Modern Art Museum...
…Олоферн действительно прав, говоря, что не сделал зла никому; он просто принял решение служить своему царю. После разрушения Дамаска он весьма миролюбиво относится к другим народам, подчинившимся его власти.
Из высказываний незабвенной Анны Копыловой (Копылихи),
записанные с ее слов
Было то в далеком 1972 году летом, когда мы приобрели Дом в дер. Погорелово Костромской обл. Председатель Сельсовета Ильинишна, содравшая с нас лишние сто рублей, величественным жестом подарила еще один двухэтажный дом с разрешением брать там половые доски на ремонт, поскольку купленный дом по причине усекновения бесконечных хозяйственных построек остался без одной стены, и внутренность его была обнажена как декорации в театре, и мы как ангелы сновали вверх и вниз и спали, и это нам снилось. И вот несколько дней являлся я в этот жертвенный дом Варгасова и крушил все, что можно. А по соседству в очаровательном зеленом домике с балкончиком и огромной елью жила полубезумная старуха Копылиха, женщина крутая и на язык острая. Одно из преданий о ее былых подвигах гласило, что как-то сделала она стол из большой церковной иконы. И вот раз забралась она на этот стол что-то прибивать или убирать (была она бобылкой, дети давно разбежались, и приходилось, как водится в русских деревнях, все делать самой) и сверзилась с этого стола. С криком: «Чтоб тебя черти и святые угодники расхуячили!» она разрубила эту храмовую икону, бывшую некогда в царских вратах пред престолом Божиим, затем украденную при разграблении Николо-Дорковской церкви, служившую верой и правдой столешницей, на которой вкушала она свою скудную пищу, окормляя ею своих копылят, потерявшихся в Большом Доме, а в последней стадии своих преображений ставшей ступенью лестницы Иаковлевой или Вавилонской башни, по которой сновали туда-сюда не то ангелы Божьи, не то миряне суетливые, вечно что-то приколачивающие. Чтобы повыше… поближе к Богу…
Так вот, все эти дни приходила она ко мне на второй этаж, усаживалась на чурбачок и наблюдала за моими подвигами, время от времени изрекая свои афоризмы.
«Бей, Толя, мельше – таскать легше. А потом (подумав) – все равно раскулачат».
«Вот помру я скоро. Явлюсь на небо. Там встретят меня папа с мамой. Как, спросят, жили-поживали да что нажили? Что я им скажу?
- Дожили, все добро в старую пизду сложили».
И еще: «Отдохнем, когда подохнем».
Как-то стучит она к нам. Выхожу. Лица на ней, как говорят, нет. Черное. Глаза куда-то сквозь стены смотрят.
- Детей моих, - спрашивает, - здесь нет? Убежали, сама не знаю, куда.
Заблудилась во времени и пространстве.
Вспомнил я потом, что в самом начале 1960-х написал портрет нашей бабы Нюни из отчей дер. Пилигино в Новгородской обл., к которой ездили на лето с детства. Я ее так представил. Вылитая Копылиха. Иконописное лицо. Изможденное. Страстное.
Интересно, что это за икона была?
Все пришло в страшное запустение, даже огород зарос. Постоянно идет дождь, и какой-то особенно подлый, так как светит солнце. Это дает ложную надежду…если еще потерпеть намного… При этом стоит еще такой чертовский мороз, а на небе сияют сразу три радуги.
Проект Большой Кровати, низвергающейся со второго этажа в подвал в момент Всеобщего Оргазма
К этому же времени освоения Дома относится Проект Большой кровати, низвергающейся со второго этажа в момент Всеобщего оргазма. В алькове в комнате на втором этаже построена Большая кровать 2 м х 2 м. Особая система датчиков, лифтов, амортизаторов позволяет в момент Всеобщего оргазма проваливаться с кроватью вниз до самого подвала, воспаряя в небеса. Разумеется, вариант одинокой мастурбации во многом упростил бы ситуацию, но проект лишился бы своего коммюнотарного пафоса. Ибо единение душ и тел – вот состояние, достойное кисти художника. Было это в лето 1972 от Рождества Христова.
Непреодолимые технические сложности не позволили реализовать проект Большой кровати. Тем не менее, это не мешало возноситься до небес и далее без остановок.
В 1982 г. наши друзья Виталий Поляков и Владимир Полищук, не зная о проекте Большой кровати, написали портрет Дома – он сказочным резным ковчегом парил в облаках.
В 2002 г. картину, все эти годы висевшую в зале на первом этаже, украли.
Поскольку написана она на холсте, участь копылихиной иконы ей не грозит. Она оказалась востребованной Народом. Кажется, это единственный пока случай в истории ТОТАРТа.
Интересно, возможен ли психоанализ вещей?
…Речь Иудифи, шедевр коварного обмана, состоит из длинного льстивого вступления…
Темы
Черный квадрат Малевича как амальгама горгонального зеркала, обращенного вовне, в космос, культурный мир. Зритель — Персей, повергающий в оцепенение невидимые ему чудовища и тем освобожденный от заговора культуры и высвобождающий колоссальную космическую энергию, с которой он не может совладать. Но он об этом не знает. Ему явлена только амальгама зеркала. Скрывшись за этим зеркалом, он обречен видеть Ничто перед собой и за зеркалом. Он никогда не встретится с присутствием отсутствующих магических сил. Его (Малевича) зеркало в своей двуединой сущности является тонкой границей присутствия и отсутствия...
Голова Олоферна на блюде коварной Иудифи
Суламифь, целующая голову Иоанна
Психоаналитик, лоботомирующий бритвой Оккама пациента, пока тот самозабвенно летит на автопилоте
Так мы с А. сидели, как обычно, на террасе-сцене и собирались пообедать. Обед наш состоял из салата из хвощей и пустырников, супа из бульонного кубика; потом подавалось жаркое из финиковых косточек. На десерт - суфле из лопуха. Водка, однако же, была всегда.
Правда, за ней надо было идти километров за 50. И еще переправиться через покрытую первым ледком реку, на берегу которой постоянно уклонялись от труда трактористы, однако готовые за водкой ехать хоть на край света.
Настоящие люди
В чем проявляется “присутствие маленького народа на периферии нашего сознания”? В эпоху экзистенциализма мы бы сказали: в ощущении “трагической заброшенности”. Ныне же мы склонны считать, что “пустота” повседневной жизни, так хорошо проработанная в опыте актуального искусства, открывает новые горизонты, а непереносимое одиночество НАСТОЯЩИХ ЛЮДЕЙ, как называют себя чукчи (да и не только они), становится областью пространственного манипулирования, кладезем утопий, некой грезой, где все возможно... для того, чтобы навсегда исчезнуть из памяти. Похеренный Проект Центра Современного Искусства является, таким образом, для нас, художников, идеальным объектом наличия и отсутствия, как в прямом, так и в переносном смысле. Если так называемые НАСТОЯЩИЕ ЛЮДИ все–таки существуют, то почему бы им не создать Центр, наличие–отсутствие которого 15 лет тому назад (хотя бы в качестве еще одного предрассудка) предполагало присутствие других, не менее НАСТОЯЩИХ ХУДОЖНИКОВ, или, по крайней мере, не сомневающихся в том, что они все–таки имеют место быть. Перечеркнутый буквой Х (Херъ), но все–таки возможный для прочтения текст свидетельствует об этом. Остается проблема извлечения смысла. Но если короче: ходили, просили, объясняли, настаивали, доказывали, потом плюнули; половина народа разъехалась, кто–то занимается чем–то другим, не менее важным, чем актуальное искусство. Сам Проект однажды почти–что обратился в тлен, пролежав в земле какой–то срок в результате коллективной акции по «Погребению “Дорогого Искусства” в Аду»; но так как все НАСТОЯЩИЕ ХУДОЖНИКИ не меньшие бюрократы, чем все прочие (бюрократы), сохранилась копия (и не одна) этого Проекта. Ее мы предлагаем в качестве дара маленькому народу НАСТОЯЩИХ ЛЮДЕЙ от НАСТОЯЩИХ ХУДОЖНИКОВ с надеждой на то, что однажды в чукотском МЕСТЕ ПРОСТРАНСТВА удастся создать то, что НАВСЕГДА не удалось в Москве.
…Иудифь уверяет полководца, что Израиль падет потому, что народ его вот-вот согрешит. Весь ее обстоятельный рассказ соткан, по-видимому, из чистой фантазии. До сих пор в повести ничего не говорилось о голоде, только об оскудении запасов воды.
Библейский Авалиани
В то лето мы осваивали дом, готовили на костре разнообразную снедь и переводили «Библейский словарь» Гастингса по заказу ЖМП (Журнал Московской Патриархии), куда меня пристроил о. Александр Мень. Лето было жаркое, но еще жарче были раскаленные камни Иудеи. Вся флора и фауна Ветхого и Нового Завета были здесь, библейский мир выстукивал себя на пишущей машинке, мы созерцали его с террасы дома. Каждая статья Словаря давала пищу духовную и хлеб насущный. И это было хорошо. Здесь в погореловском доме прагматика уживалась с поэтикой, а суровый ветхозаветный жар с веселой эротикой… И рука Власти не достигала сюда…
Однажды, когда мы пили чай на террасе, внизу раздалось звяканье велосипеда, и чей-то голос окликнул нас. В Погорелово ничему не удивлялись, но спрыгнувший со складного велосипеда очаровательный человечек сразу пришелся по душе. Это был Митя Авалиани, приехавший к нам по рекомендации Сергея Хоружего, нашего московского приятеля, ученого физика, знатока исихазма, будущего переводчика Джойса.
Следующие несколько дней были посвящены пирогам, выпивке, чтению стихов и диспутам о пользе и вреде для религиозного сознания тщетных попыток истолковать с позиций разума каждое библейское слово. И беганию голышом под всепроницающим солнцем, пока изумленный Митя не проговорил: «Так вы язычники?» «Солнцепоклонники до фиесты, язычники до захода солнца, иудеи за пишущей машинкой и христиане, когда спим», - ответил я.
Стало быть, сидим мы за столом и только собрались выпивать, как внезапно раздалось какое-то дреньканье. Мы переглянулись, не поверив своим ушам. Дреньканье, тем не менее, настойчиво продолжалось. Мы взглянули вниз и увидели в высоченных зарослях лопухов некое лицо, приехавшее откуда-то на велосипеде и пытающееся найти вход в Дом. Выяснилось, что это московский поэт Митя Авалиани, которому общие знакомые рассказали про нас и нашу деревню Погорелово.
Родина, Отечество это не только звучные слова, которые с детства вбиваются в голову любому ребенку официальной пропагандой. И это не просто некое географическое место, где проходило детство и юность, память о котором подпитывает человека всю его дальнейшую жизнь. Некий обязательный набор понятий позволяет человеку чувствовать свою причастность к общности, символизируемой словами Отечество и Родина. Понятие Родины и Отечества – один из основоположных механизмов власти. Эти символы встраивают в сознание человека образ страны как семьи с любящими и строгими родителями. Родина может иметь и пугающий лик. Она оборачивается своей устрашающей карающей ипостасью к внешнему врагу и к собственным непослушным чадам. Любому россиянину известен двойственный образ любящей и суровой матери, когда она берет на себя функцию Отца. «Свинья, пожирающая своих детей», называет герой Джеймса Джойса Ирландию. В работе художников Натальи Абалаковой и Анатолия Жигалова отражается эта амбивалентность мужской и женской ипостаси национальной общности. Художники сами предстают перед зрителем как воплощения сложной игры понятий Fatherland/Motherland, создавая то символическое пространство, в котором человек, как существо социальное, обретает свою идентичность и становится сознательным членом общества, воспринимая язык своей культуры, что только и делает человека человеком, но расплачиваясь за это тем, что он становится объектом манипулирования власти.
…Слова Иудифи были полны тонкой иронии, потому что (мы-то знаем!), какого рода дело, которое изумит мир, она задумала. Прося дозволения выходить по ночам помолиться в долину (на деле каменистую лощину-вади) она заботилась не только о благочестии, но и высматривала пути к бегству после завершения своего плана.
Искусство и политика
Во времена оные, то бишь до распада Восточной Супердержавы, все пространство от Кенигсберга до Владивостока и от Северного полюса до Кушки было не только идеологизировано, но и политизировано и стрелки компаса строго ориентировались на Москву и Нью-Йорк. Уж таково было магнитное поле мировой политики, называемое великим противостоянием. А посему малейший шаг в сторону мог считаться изменой. Иными словами, невинное на первый взгляд желание художника “найти себя” вне идеологического канона, его стремление к “самовыражению”, что бы за этим ни стояло, поневоле вовлекало его в стихию политики, каково бы ни было его собственное истолкование своей позиции. Аполитичность оказывалась вывернутой наизнанку политикой, хотя к борьбе за власть или властным структурам художник не имел никакого касательства. Вернее, художник играл в свои игры, а рядом бегал дядька с розгами. Пока новый баланс сил не спровоцировал осознание этого факта в виде Бульдозерной выставки, которая спровоцировала (наряду с другими факторами) выявление нового баланса сил. Заслуга соцарта и концептуального направления в более широком смысле в том, что эта ситуация была отрефлексирована и отныне идеология и политика стали элементами художественных стратегий. И, тем не менее, был ли художник субъектом или объектом политики? Быть сторонним наблюдателем в швыряемой по волнам рока утлой лодчонке едва ли удается. Чувствовать себя жертвой так называемых анонимных сил тоже не весьма приятно. В солипсическом пафосе воображать себя центром мира? Все это позиции человеческие. Слишком человеческие. “Чума на оба ваши дома?” Пожалуй, теплее. Но, черт побери, какой из домов платит (за музыку)? Один, кажется, уже расплатился, и кого это не доконало как бедных эскимосов, посматривает на привратницкую другого дома. Не теряя из вида первого. Кредитоспособного. Впрочем, в новой (политической) реальности спектр возможностей достаточно широк. Можно играть левой фразой, можно правой, можно быть в центре и торчать там как дерьмо в проруби. А можно быть сугубо частным лицом. Нынче даже словечко такое появилось - прайвеси. Это по собственному слабоумию, что ли, так мы деликатно переводим наше “не замай!” А может, действительно в нашем соборном сознании места такому понятию не имеется. Высшая ответственность художника - это его безответственность. Но не безответность. Какой-то знакомый персонаж с бубенчиками? Как вам будет угодно. В нашей многострадальной стране это дело испокон века не приветствовалось. Политика! Ars longa, vita breve. Но жизнь художника еще короче. И прожить ее надо так, чтоб не было мучительно больно. А ведь больно! Мучительно больно, когда сиюминутные идолы площади и театра соблазняют ближнего твоего на позорно суетливые акции, не имеющие иной цели как угодить низменным вкусам алчущей хлеба и зрелищ черни. А ведь сказано: не мечите бисер! Что значит: несите его истинным знатокам и те отвесят нам наши тридцать серебреников. О нет, нет! Мечите, мечите! Из икринок нашего бисера вылупятся прожорливые пирании абсурда, которые в мгновение ока сожрут протухшую плоть здравого смысла, пустив обглоданный скелет шляться по чердакам обессилевших обывателей, пугая их подобно тени отца Гамлета. Мечитесь по всему головокружительному пространству социума. Говорите иными языками. Вращайтесь дервишами онемевшего языка. Объединяйтесь в тайные группы и партии. Проникайте в высшие эшелоны власти. Теперь, когда капитал безраздельно правит миром, политика его главное орудие. Отныне большая политика наша галерея. Нам брошен вызов. Вершители судеб человеческих в своей непомерной гордыне и ненасытном властолюбии узурпировали наше неотчуждаемое право - священное безумие. Просачивайтесь в местное самоуправление. Там на местах работы непочатый край. Работайте с языком власти. Постригайтесь в монахи и внедряйтесь в церковное чиноначалие. Проникайте вирусом в Интернет, дабы парализовать все коммуникации. Не забывайте, что почта и телеграф, телевидение и пресса важнейшие артерии Голема власти. Холестерин избыточной информации - вот оружие пролетариев искусства. И тогда пошатнутся основы морали, этого прибежища коварных и слабых, и рухнет обветшавшее здание загнивающей цивилизации. И на обломках самовластья напишут наши имена. А потом пройдет Последний Бульдозер, и наступит заря Новой-Великой-Утопии-После-Краха-Великой-Утопии, и Искусство сольется с Политикой.
С появлением Мити в Доме начался просто какой-то апокалиптический разгул. Местные охотники принесли зайчатину и дичь. Появился белейший и легкий как лебяжий пух хлеб из отборной муки. Трактористы переправлялись через реку (при этом, один из них чуть было не утонул) и обеспечивали нас запасами выпивки, делая нас способными выдержать многодневную осаду ассирийцев.
Так завтраки наши переходили в обеды, а обеды в ужины. В один прекрасный день мы втроем пошли прогуляться на речку (на берегах которой, как всегда, сидели трактористы). А. начал раздеваться на бегу, стремясь как можно скорее голиком бултыхнуться в ледяную воду; Митя же с театральным ужасом воскликнул: «Так вы, что, язычники?». Сейчас я думаю, что тогда мы этого не опровергали. Митя же заподозрил неладное давно: много стихов было прочитано за эти дни на террасе-подмостках.
Родина/Отечество
Сама концепция Проекта РОДИНА/ОТЕЧЕСТВО, FATHERLAND/MOTHERLAND представляется нам дискурсивным полем проблемы пространственного самоотождествления в культуре, а, возможно, – в пределе – отказом от самой этой попытки вообще. Если представить себе этот «в-пределе-отказ» как некую культуру вместо территории, как данность современного искусства России, которое не имеет (хочется надеяться, пока) собственной территории, то все события становления и утверждения этой территории, существующие в виде художественных проектов (как и этот среди прочих) становятся по необходимости универсалистскими практиками естественного синтеза, своего рода «местом культурного пространства», чем, на наш взгляд, может оказаться технологическая утопия, в которой, тем не менее, просматриваются идентификационные стратегии ХХ века, получившие в новом ХХI, новое осмысление, позволяющее понять, каким образом полагает себя современный российский художник: считает ли он себя некой суммой позиций, что кажется более адекватным, чем единственная уникальная позиция, которая могла бы редуцировать его идентичность к чему-то одному, будь то класс, раса или гендер. Мы считаем, что эта тотальность позволяет найти «золотую страну» внутри любого универсализма, где художник «принадлежит всем и никому», и где на него не действуют те формы «исключения», которые в любом универсализме присутствуют и оказываю воздействие.
Одной из сущностных парадигм ТОТАРТА является игра с идентичностями. В этой игре (где подчас размываются границы между искусством и жизнью) артикулированная инаковость, чуждость может прорваться сквозь почти экстатическое декларирование причастности к «большой идентичности» собственного демократического проекта, вобравшего в себя сумму всех идентитетов, собственными усилиями созданную «культуру вместо территории». Обеспокоенность проблемой завоеваний новых территорий существует в виде размышления о том, что «не всегда то, что пересажено, расцветет» и более того: порча и коррозия наиболее глубинной «инаковой» части личности художника зачастую бывает платой за иных других культурных пространств. Нам представляется интересной собственная практика «сжатия» этой инаковости до точки, в которой она сможет оказаться новым синтезом критического характера, что не только не является препятствием для осуществления и развития нашего участия в данном Проекте, а даже представляет саму возможность для нашей собственной «экс-территориализации».
В результате дождей и вызванных этим непредсказуемым явлением природы снесением всех мостов и переправ связь между деревней Погорелово и (лежащим во зле) остальным миром окончательно прервалась …а «ассирийцы были одурачены».
Описание Проекта
Н. Абалакова. А. Жигалов. ТОТАРТ. Проект: РОДИНА/ОТЕЧЕСТВО, FATHERLAND/MOTHERLAND
Под таким названием нам хотелось бы представить две, созданные путем компьютерной обработки фотографии, на которой изображены мы сами. На одной фотографии Н.Абалакова на фоне пейзажа, снятого рядом с местом археологических раскопок одного из древнейших городов на Ближнем Востоке. На груди у нее значок другой фотографии – А.Жигалов на фоне заснеженного русского пейзажа; в руках на уровне груди он держит первую фотографию, как держат фотографии погибших ближних или плакат с текстом на демонстрациях и пикетах. Для нас такая диспозиция художественных идентитетов является базовой для системы репрезентации нашего большого проекта «Исследование Существа Искусства применительно к Жизни и Искусству». Так мы рассчитываем означить узел противоречий (и вытекающих из него «идентификационных стратегий») между приватным и публичным. Как слова, которые совсем не то, чем они кажутся, так и вещи (любительские фотографии, точнее одна из них, которая послужила «пусковым механизмом» предлагаемого проекта) являются «приватными» лишь отчасти. Сделанные «на память» фотографии не обладают иммунитетом против публичности, так как сама публичность (в которую входит право художника назвать что угодно «художественным произведением») уже обладает признаками гражданства и «грамматологией» гражданского взаимодействия, в котором эта грамматология деконструируется.
Препарированные тексты разных лет оказываются тоже своеобразными фотографиями на память или «найденными объектами», выстраивающими некую мозаичную картину, лакуны в которой предоставляется домыслить и восполнить зрителю-читателю.
(Комментарии. №24. 2003. Москва.)