Самой насыщенной, полноценной в созерцательном плане для меня оказалась третья акция этого цикла – проход вдоль дороги. Похоже, как и для Андрея Монастырского. Здесь сложилось что-то вроде трехголосной инвенции, возникло свободное и в то же время слаженное переплетение трех эстетических рядов: 1) ряда атмосферных вариаций, в ходе которых небо то заволакивалось тучами, окропляя нас мелкими брызгами, то прояснялось, пропуская торжественный солнечный свет; 2) ряда нашего движения по обочине вдоль лесозащитной полосы, равномерно размеченного остановками вокруг укладываемых на землю книг; 3) двойного стохастически ритмизированного ряда разнокалиберных автомобилей, проезжавших слева от нас по Рогачевскому шоссе в ту и в другую сторону. Причем последний из этих рядов – танец машин – оказался, пожалуй, наиболее важным, можно даже сказать «целевым» компонентом этой связки: я поймал себя на том, что первый раз в жизни воспринимал движущиеся автомашины таким вот незаинтересованно-эстетическим образом, как голоса птиц в лесу или падающие с неба снежинки. Раньше, по видимому, этому мешало невольное самоотождествление с сидящими в машинах людьми. Или сохранившийся с детства страх попасть под колеса. В любом случае пространство автотрассы однозначно кодировалось как принадлежащее к миру искусственного, культурного и функционального – в противоположность «спонтанному» миру погоды, деревьев, насекомых и т.д. Чтобы преодолеть эту оптику, требовалось какое-то отстранение-остранение (по русским формалистам). И вот, наконец, во время «раскладки Уэллса» эта необходимая степень остранения была достигнута: приближающиеся и удаляющиеся машины вдруг предстали передо мной как очень фактурные, сложные, удивительные и довольно таки абсурдные объекты, а шоссе – как муравьиная тропа или необычайно длинная галерея современного искусства, в которой разворачивается беспрецедентный по размаху перфоманс.
В ретроспективе становится понятно, что это переживание не возникло просто так, а стало своего рода кодой, разрешением двух предыдущих этапов акции. Все три события совершенно отчетливым образом объединил общий эстетический мотив – а в моем «гностически-ангажированном» сознании также «эпистемологический пазл» – алеаторных рядов. Исходным импульсом и направляющим сигналом для концентрации внимания на этой стороне события послужила, разумеется, использованная в эпизоде у пруда запись пьес Кейджа. Превращенный в партитуру список мест проведения предыдущих акций КД в разделе с молотками также, очевидно, сыграл роль алеаторной последовательности, которая была «экспонирована» на поле в форме протяженной вариации из шести чередующихся звуков и пяти голосовых реплик. Интрига или «пазловость» этого сюжета, способствовавшая тяготению к нему моих рассеянных размышлений, состоит в том, что использование Кейджем т.н. «случайных операций» (бросания костей и других подобных действий) для создания музыкальных и художественных композиций вплоть до сегодняшнего дня многими воспринимается как профанация искусства или откровенное надувательство. В сравнении с этим даже пустой «Черный квадрат» Малевича и «дриппинг» Поллока выглядят чем-то, более или менее соотвествующим традиционному представлению о миссии художника как пророка, духовного лидера, исследователя, просветителя или, на худой конец, просто рассказчика историй. Обращение же к чистой произвольности, не несущей на себе даже отпечатка «живой телесной моторики» художника, рассматриваеся как отказ от всякой ответственности и коммуникации как таковой. За всем этим в основном стоит древнее и устойчивое отношение к «хаосу» и «случайности» как «тьме внешней», которая либо глубоко безразлична к человеку, либо даже прямо ему враждебна (вспомним пресловутый «закон Мёрфи»).
В своих интервью Кейдж, правда, не раз подчеркивал, что его произведения никогда не сводятся к одним только случайным элементам, – что, например, при использовании бросания костей или гадания по И-Цзину на итоговое произведение действуют не только результаты этих операций, но, в первую очередь, задаваемые им вопросы. Последовательностью и содержанием таких конструктивных вопросов формируется вполне рациональный, формально выверенный каркас композиции, по отношению к которому алеаторные ряды играют роль заполнения или контрапункта. В частности, знаменитая пьеса 4'33" состоит из случайных шумов, помещенных в твердую и осознанную партитурную «раму», четко определяющую способ предъявления и продолжительность предъявляемой слушателям «квази-тишины». Получается, что этот способ работы традиционен не в меньшей степени, чем, скажем, работа архитектора, использующего в нужном ему месте непредсказуемую красоту фактуры природного мрамора и т.п. Однако суть обозначенного конфликта таким компромиссом, похоже, не исчерпывается, поскольку конфликт этот обнажает драматическое противоречие в трактовке и оценке категории «случайности» как таковой.
Существует ли, действует ли в мире что-либо по-настоящему случайное – наподобие демокритовского «клинамена»? В XIX веке Людвиг Больцман был настолько поражен противоречием между развитием жизни и вторым началом термодинамики, что разработал теорию «гигантской флуктуации», согласно которой земная эволюция в целом представляет собой спонтанное отклонение от естественного состояния вселенной, предопределенного универсальными физическими законами. Сторонникам непреложности принципа постоянного роста энтропии пришлось использовать аргумент сверхбольших чисел: дескать, в достаточно длинной последовательности бросков кости непременно найдется серия из тысячи или более повторяющися выпадений числа 6 – только потому, что последовательность является бесконечно или почти бесконечно длинной. В этой перспективе все, что для нас наиболее дорого – жизнь, биологическое разнообразие, любовь, культура, искусство и философия, – является как раз результатом почти невероятной случайности, в то время как проявлением рациональной закономерности может быть лишь неподвижное тепловое равновесие и смерть.
Среди представителей недавно образовавшегося философского течения «спекулятивных реалистов» наиболее детально и последовательно тему случайности разрабатывает француз Квентин Мейясу. Если верить его аргументам, провозглашенная Кантом недоступной для познания «вещь-в-себе» на самом деле вполне доступна, но только как чистая «фактичность» или «контингентность», не опосредованная причинно-следственными связями. Иными словами, получается, что реальность как таковая – сама по себе – это абсолютная случайность, по отношению к которой любые «законы» и структурные схемы являются исторически относительными, недолговечными, слабыми набросками. Этот широко обсуждаемый проект новой онтологии, называемый иногда теорией абсолютной контингентности, откровенно перекликается с традиционным махаянским учением о таковости-татхате. Думается, что корни упражнений Кейджа со случайностью и И-Цзином лежат в той же области, что и корни спекулятивного реализма Мейясу.
Другому важному традиционному понятию – адвая – созвучна еще одна провокативная онтологическая концепция, а именно инициированный молодым российско-израильским философом Йоэлем Регевым проект «коинсидентологии» или онтологии совпадений, выросший уже из критики движения спекулятивных реалистов. Как я теперь понимаю, мое внимание к акциям КД по сути с самого начала было настроено на «вылавливание» в них именно элементов «таковости», «контингентности» или этих самых совпадений. К примеру, в первой акции, на которой я присутствовал («Гаражи», 2000 г.), наиболее значимым моментом для меня оказалась сбивка в нумерации ряда гаражей на Золотой улице, которая идеально «совпала» с общим, несколько жутковатым, ощущением, что устроители «легко и небрежно», «на ходу» творят целые несуществовавшие доселе городские районы, в которые они затем втягивают ни о чем не подозревающих зрителей. Значительно позже – в 2010 году – в прокат вышел фильм Кристофера Ноллана Inception, где показаны такие вот «архитекторы относительно управляемых сновидений», беззастенчиво ввергающие в эти сновидения других людей для достижения целей более или менее практического свойства. В дальнейшем эта моя фокусировка на странных совпадениях последовательно усиливалась, что нашло отражение, например, в рассказах об акциях «Передача иконы» и «Кощей». Из переписки на эту тему с Андреем Монастырским выяснилось, что в дискурсе КД для обозначения этих регулярно возникающих совпадений уже давно возник специальный термин – «рыбак». Термин этот закрепился после акции 1988 года «Вторая картина», во время которой в ткань акционного события оказался вплетенным некий сидящий в лодке рыбак, о котором нельзя было однозначно сказать, принадлежит он к сюжету акции (демонстрационному полю) или нет.
Совпадения родственны индуистско-буддийской «недвойственности» именно из-за своей вопиющей двойственности. Нередко они артикулируются через слова или числа. Вот, скажем, недавно мне понадобилось вырезать лазером из оргстекла несколько деталей для выставочного объекта, который (как дополнение к более ранней работе 2000-го года) я назвал «Архитектура и гравитация 2». Долго искал в Интернете подходящую фирму-исполнителя и, наконец, нашел какую-то никому не известную далекую контору на пересечении Волоколамского шоссе и МКАДа. Отправил файлы по почте, и примерно через две недели добился от менеджеров приглашения приехать, чтобы забрать заказ. Оказалось, что контора расположена в глубине огромной заброшенной территории, принадлежавшей ранее какому-то научно-производственному объединению. С трудом обнаружив в модернистских лабиринтах их крошечный цех, я увидел, что там нет ни души. В ответ на мое обращение по телефону девушка-секретарь пообещала, что операторы лазерного станка прибудут в цех минут через десять и вырежут все за час-полтора. Увы, не раньше. А пока это будет происходить, я, по ее словам, могу отдохнуть в уютном местном кафе, каким-то чудом затесавшемся посреди бескрайней промзоны. Разговаривая с ней, я как раз в упор разглядывал небольшую наивно-фривольную табличку с указателем и рекламой этого заведения. Из таблички следовало, что кафе, где мне предстоит сидеть следующие полтора часа, носит имя «Гравитация»... Или, вот, другое, казалось бы, малозначительное совпадение: описательный текст обсуждаемой здесь акции, из которого я узнал, что ее порядковый номер 144 (или, точнее, 144, 145 («144»), 146), пришел ко мне по почте ровно в тот момент, когда глаза и мысли мои были прикованы к ценнику от купленных накануне пирожков с капустой, стоимость которых составляла ровно 144 рубля (это к тому же номер средней школы, в которую я поступил учиться 40 лет назад, проживая в то время на улице маршала Рыбалко).
Двойственность совпадения состоит в том, что, с одной стороны, оно вроде бы абсолютно ничем не обусловлено, но, с другой стороны, выглядит так, как будто просто не может не иметь какую-то разумную или сверхразумную причину. Т.е. оно представляет собой одновременно и абсолютно случайное, и абсолютно разумно обоснованное событие. Получается, что именно благодаря этой двойственности, этой тонко сбалансированной шизофренической сомкнутости-разорванности, совпадение служит достоверным вестником и проводником адвайи. Иначе говоря, искать и находить в совпадениях следует не «скрытую причину», которая всего лишь переведет это событие в разряд причинно-обусловленных и (как бы) осмысленных, а ключ к все более и более всеохватывающей недвойственности, – с точки зрения которой безумие и разумность (закономерность и случайность, преднамеренность и спонтанность, брахман и атман) неразделимы.
Надо сказать, что основное занятие рыбака – рыбалка – как нельзя лучше олицетворяет собой модель поведения и деятельности, сутью которой является не человеческий «хюбрис», а «синергия», т.е. совпадение, соработничество человеческого с божественным или случайным. Ибо успех в собирательстве и ловле никогда не гарантирован одним лишь человеческим усилием. Почему, спрашивается, первыми, кто пошел за Христом, стали именно рыбаки? Очевидно, что присутствие корня «лов» в русском «слове» представляет собой отпечаток некоего устойчивого «синергийного состояния ума», в сегодняшней повседневной практике почти утраченного.
Можно ли считать подлинным совпадением тот факт, что именно мне – давно уже увлеченному всеми этими «рыбаками» – досталась по жребию палехская лакированная записная книжка с изображением рыбака на передней обложке? Учитывая, что претендентов было всего трое, гарантии в этом случае были достаточно высокими – примерно 33% из 100. Интереснее, пожалуй, «проверить на наличие совпадения» другой эпизод из финальной части акции – а именно обнаружение нами в момент возвращения к автобусной остановке (где состоялась раздача фактографии) скрытого в лесозащитной полосе странного временного жилища из палок и полиэтилена, снабженного даже неким подобием кушетки и умывальником из пластиковой бутылки, прикрепленным к стоящему неподалеку дереву. Строение это при внимательном осмотре поразило меня остроумием, тщательностью и многодельностью исполнения некоторых деталей, что загадочно контрастировало с его откровенно временным, эфемерным характером. Впрочем, не нужно было особенно ломать голову, чтобы понять, что этот полудом-полушалаш – произведение человека или группы людей, занимающихся так называемой «несанкционированной торговлей» на трассе. Схема этой торговли хорошо известна: хозяин товара сидит где-то у дороги в тени деревьев, в то время как сам товар в ведрах или банках выставляется прямо на обочине – то есть товар здесь функционирует абсолютно аналогично приманке, укрепленной на конце рыбацкой удочки. Дедуктивное умозаключение о «рыбацком» назначении пустого дома-шалаша, родившееся в ходе его осмотра, развернуло конец акции к ее началу (последнюю акцию лицом к первой), одновременно поддержав сформировавшееся у меня ранее восприятие шоссе как реки, а проезжающих машин – как плывущих по ней экзотических рыб. Оно же, по-видимому, стало эпицентром распространения вируса «рыболовной» метафорической герменевтики, который грозит теперь заразить все доступное созерцательно-дискурсивное пространство.
