Рассуждение за стеллажом на видеокамеру в 2001 году, глядя на фотографию Лозунга - 1978, сделанную с горы (с неразличимым текстом)

Да, как добраться… до этого заснеженного поля…

И что  там делать, если добраться туда… Там можно молчать… ТАМ МОЖНО МОЛЧАТЬ.

Я теперь понимаю, сегодня как-то понял, что такое «все мысли пусты».  Не только чувства,  но и мысли.  Единственное, думаю, что я это понял как психологическое что-то. Не онтологическое.  То есть меня это затронуло лично.  Я понял, что мои мысли пусты в том смысле, что не имеют никакой ценности экзистенциальной для меня. Перестали иметь, во всяком случае. Но я не уверен, что это выражение «все чувства и мысли пусты», тогда, когда оно высказывалось в буддистской литературе, что там  подразумевалась психологическая мотивация в том смысле, что «ах, как я слаб, и поэтому все мои  мысли не доставляют меня  туда, куда я бы хотел, чтобы они привели». Да, я думаю, что имелось ввиду какое-то онтологическое основание, когда высказывалось соображение по поводу пустоты мыслей.

И вообще как-то я утратил некий фокус, резкость по отношению к миру, может быть, если вообще в моем положении можно говорить о каком-то «мире», поскольку я настолько углубился в свои собственные какие-то пустОты чувства и мысли, что за ними не просматривается контур реальности, а все, что просматривается, носит для меня скорее такой отрицательный характер, негативный - именно в психологическом смысле. То есть я попал в такую странную ситуацию. Да и сейчас, когда я это говорю, все равно получается,  что я обсуждаю  свое собственное положение, как я сам себя чувствую,  в общем-то чувствую, даже не понимая, потому что я  не понимаю, а именно чувствую в этом своем состоянии. То есть, что я имею, собственно? Я имею определенное речевое (в кавычках) «мыслительное» состояние, артикуляцию, в том неприятном, как мне представляется, по своему собственному опыту житейскому, в том неприятном контексте, телесном прежде всего, который  определяет, как мне кажется, мое вот это речевое и мыслительное поведение, артикуляцию, вот эти все высказывания мои. То есть получается, что в принципе вот сейчас артикулирует некое не комфортное психологическое состояние, психическое состояние, которое определяется, чем, как я могу себе представить и высказаться? - определяется состоянием телесным прежде всего,  которое меня не устраивает, ну какие-то  конкретные вещи - состояние головы, скажем, определённое. То есть всякая синдроматика. В основе, как мне представляется, лежит соматическая синдроматика, которая таким образом влияет на психическое состояние, что оно артикулируется в общем-то не интересно для меня. Ааа.. Если взять как бы терминологию прежних лет, то интересная артикуляция - это все-таки некие касания, как мы говорили с Кабаковым, он так высказывался и я полностью поддерживал эти определения его. Это некие языковые касания, к какому-то событийному слою наличного бытия и все-таки, конечно, мира окружающего, тех событий, которые в нем происходят, то есть заинтересованность, реакции языковые. Это могли быть поэтические реакции, пластические — какие угодно. Но это были все-таки адекватные касания. Вот сейчас я нахожусь в таком ужасном состоянии артикуляции, что я даже не могу определить природу этих касаний и что это значит. Потому что все, что я говорю, все какие-то фразы, слова, которые их составляют, они как бы мельтешат у меня в сознании, их семантическое поле мерцает, дробится на какую-то глупость. Я может быть не высказываю это вслух,  эти мерцания, это дробление, но то, что я  нахожусь именно в таком поле семантической диффузии и слова живут как бы своей семантической жизнью внутри себя — это совершенно точно. Потому что нет ясного как бы напряжения и ясного касания. Все время  какие-то мгновенные, моментальные  контексты возникают вокруг моей речи, внутри моей речи, которые я осознаю совершенно как-то как бы рой, рой насекомых. Слова не строятся в виде автономных самостоятельных слов, а они раздроблены на какие-то «мухи», что ли, каждое слово состоит из целой кучи семантических мух и они вот жужжат, цепляются друг за друга, перелетают из одной стаи в  другую и получается, в общем-то, такой мало интересный для меня самого поток речевой, мало интересные артикуляции, которые совершенно не касаются того, что происходит на самом деле вокруг меня, а опять же, вот неинтересно как-то, глупо живут своей собственной жизнью внутри этого речевого потока.

Мне кажется, что это чистая синдроматика - с одной стороны,  можно на это так посмотреть, и это будет совершеннейшая, полнейшая правда.  Но с другой стороны, можно сказать, что это как бы такой мыслительный дхармический поток, если можно сказать, что мысль тоже состоит из дхарм, что там что-то случилось, в этой словесной структуре, даже может быть грамматической, но главное - семиотической структуре, речевой артикуляции, там что-то произошло, она как-то изменилась и это как расфокусированное зрение... Все стало диффузным и плохо видно. Плохо видно и непонятно, даже не то, что плохо видно, а из-за некачественного рассмотрения мыслительного, дискурсивного непонятно вообще на что смотреть. Все как бы «застит». Вот эти вот мухи, рассредоточенность этих мух, вот это хаотическое движение внутри  речевого потока, его семиотики, оно совершенно застилает весь  горизонт возможных касаний. И не только это в речи у меня в последнее время происходит. Это происходит и в житейском каком-то плане касаний, скажем, по отношению к предметам обычным совершенно, к предметам домашнего обихода. Я чисто автоматически с ними имею дело и даже, может быть, с  трудом, потому что касание можно объяснить и как некую адекватность  инструментальности по отношению к просто предметам домашнего обихода прежде всего. А предметом домашнего обихода может быть все что угодно. Это может быть и тарелка, и чашка, и линейка, и ножницы, и карандаш, и  бумага, то есть все... все это поле. Оно на одном горизонте на самом деле находится. И возникли проблемы у меня с этим горизонтом, уж не говоря, конечно, об отношении к другим людям, о моем видении восприятия других людей. Это, конечно, удивительное дело. Если я не могу как-то адекватно иметь дело с предметами, молчаливыми и неподвижными, которые обретают какое-то движение, только когда я их беру, использую каким-то образом, что-то из них составляю, пишу ручкой по бумаге…. А уж что касается отношения с людьми, их восприятия,  то тут меня, конечно, полностью размывает. И это  поле отношения  с людьми, оно как бы «неживое» для меня сделалось. Оно постоянно комментируется внутри вот этими роями, вот этими мушиными роями, которые облепляют и меня, и мое восприятие окружающих людей. И это, конечно, очень странное состояние, в котором я очутился. Нарушение перспектив экзистенциальных прежде всего. Причину этого нарушения экзистенциальных перспектив я мыслю в болезнях. Это, конечно, крайне неприятно, потому что я не уверен, что это так на самом деле. Потому что  у меня же уже было так вот в 81-ом году или каком-то там 73-ем году, какие-то кризисные состояния. Я не уверен, что может быть я в каком-то смысле действительно болен сильнее и организм слабее защищается, но полностью сводить и ставить в зависимость соматику и психическое экзистенциальное состояние, прежде всего творческое, я  думаю, что это неправильно. Это какие-то навязчивости.  И думаю, что здесь все-таки проблема в другом. То есть кризисная проблема в другом, а в чем она на самом деле, я до конца не могу понять. Хотя  я и не уверен,  что если бы я понял, в чем состоит причина кризиса, я не уверен, что я смог бы как-то выйти из этой кризисной ситуации. Понять, даже правильно понять, не значит, что это можно как-то изменить. Не всегда, не 100 %.

 

15мин 30 сек

 

Потому что в принципе я  же понимаю, что даже, когда я сейчас это говорю, то ситуация может быть увидена со стороны как совершенно нормальная, потому что наличествует все для полноценной силовой ситуации, есть речь, фонетическая сторона мыслительного артикуляционного процесса, есть время, которое протекает как всегда, есть пространство, где все это происходит. Так что на самом деле все идет так, как всегда шло и никакой  особой разницы я не усматриваю. Единственно вот мотивы, эти толкательные силы, которые  выталкивают вот эту тележку речи, толкательные силы этого развертывания, они немножечко другой природы,  другой заряженности. Слабее ли они, чем прежде? Не знаю. Может быть наоборот, может быть они сильнее. Эта тележка может быть едет по такой  дороге, которая, скажем, занесена снегом и где-то в лесу по боковым каким-то путям. Я просто этого не знаю,  потому что если бы были более благоприятные условия  природные, может быть нужно  было бы меньше сил для  того, чтобы толкать перед собой эту тележку, конечно, не  нарратива, а дискурса. Потому что сейчас вот нарратив мне как-то не очень бы хотелось вводить, потому что тут ну очень сильное мельтешение и гудение вот этих вот роев мушиных - скажем так. Потому что тут уж я вообще полностью фрустрирован и ничего не понимаю, что происходит на самом деле. А как бы в таком житейском, что ли, плане моего существования…

Но прежде всего я практически ничего не делаю, я не хожу на  работу. Каждое утро я встаю и я должен сам себя занять, и так уже много лет, в общем-то может больше 10 лет ежедневно такое. То есть как бы пенсионерское состояние, когда я  с утра должен сам себя  занимать.  У меня  нет таких вот рамок поддерживающих, где я должен проводить время по какому-то чужому плану. Так мне представляется. Но с  другой стороны, я  же всегда, когда я работал, мечтал о таком положении дел. Поэтому может быть на самом деле это и замечательно. Но иногда это воспринимается как что-то ужасное и тяжелое, а объективно нельзя сказать, как на самом  деле развертывается ситуация.  Это во-первых, то, что я не хожу на какую-то службу, работу и вынужден сам себя занимать и чаще всего эти занимания уже начинают восприниматься не как работа, а как развлечение. Потому что есть большая разница между работой и развлечением самого себя. Работа это всегда все-таки то, что делается с трудом. Хотя надо сказать, что я вот помню, что я сидел именно на этом месте в 77-м (на фонограмме звучит "или в 78-м" - это неправильно, именно в 1977, осенью), был еще старый стеллаж, но он был такой же, и я несколько часов сидел за ним… вечером, в 77-м. Ребенок... ему был уже год (меньше, пол-года примерно). Передо мной лежал лист бумаги  и я  что-то такое чиркал на нем, пытаясь придумать - причем сознательно я заставил себя  сесть за стол - пытаясь придумать какой-то предмет в ряду тех предметов "элементарной поэзии", скажем, «Куча», «Дыхалка» тогда уже была - придумать еще один такой  предмет. И, как ни странно, именно тогда, в 77-м году, мне удалось вот так вот, сидя за столом - причем  у меня не было никаких предварительных мыслей и соображений по поводу того, что я  буду придумывать, - мне удалось придумать «Палец». Это просто для меня сейчас удивительно. То есть мне удалось выйти из   такого подвешенного и пустого состояния,  в котором я тогда был, и единственное было желание дополнить ряд новой какой-то  пластической  вещью…  И тогда из этой пустоты родилась пластика этого «Пальца», механизм. Это даже довольно странно. Я, по-моему, пробовал как-то еще потом такой вот произвести опыт придумывания  на пустом месте, да, но так ничего особенного у меня и не получилось.

Вот если бы придумать попробовать сейчас, но дело в том, что я не уверен, что этот ряд меня интересует. То есть единицу ряда туда как бы еще одну внести...  я не уверен, что этот ряд меня интересует. Ведь каждый ряд имеет свою протяженность и свою собственную  жизнь, и все это зависит от количества элементов этого ряда, которые, собственно, его и составляют. Я не думаю, что это так просто… ..этот  ряд… это были те самые черные предметы, скажем, «Куча», хотя сама «Куча» в меньшей степени предмет, она скорее координационная система, механизм для собирания реальных предметов в определенную кучу, геометрию… скорее это «Пушка», «Дыхалка». То есть две вещи в ряду до 78-го года. И третья вещь — «Палец». Хотя  все-таки ряд начинает чувствоваться именно как ряд, когда там, ну, минимум, три предмета, а не два, что очень важно... Ряд - это некий горизонт, некая  линия продвижения, некий путь. И, скажем, если этот ряд состоит только из двух предметов, это скорее отрезок ряда, некое простое движение от начала до конца и обратно.  Это начало и конец. Первый предмет и второй предмет. А когда есть, скажем, три  элемента в  ряду, то это уже больше похоже на, действительно, ряд, потому что эти элементы перестают быть как бы такими фундаментальными, как начало и конец, первый и второй пункт и обратно. Они редуцируются в своей многозначности и важности, становятся как бы такими "станциями". То есть первая станция, вторая, третья станция. Еще лучше, когда четыре и так далее. Тогда их значение, их фундаментальность и такая ипохондричность, скажем, очень  сильно редуцируется. Вот это «Начало и Конец», «альфа и омега», это все уходит. И тогда ряд приобретает какую-то интересную созерцательную дистанцию по отношению, скажем, к другим рядам и становится действительно любопытно.

И именно тогда вот этот ряд у меня возник, в 77-ом году (а не 78-м!!!), когда был придуман «Палец»: «Пушка», «Дыхалка», «Палец», даже если «Кучу» не брать, именно такие «коробчатые» объекты. Возник этот ряд. Но, с  другой  стороны, как я уже сказал, что фундаментальная значимость, важность, где мерцают такие вот неприятные символические моменты «начала  и конца», они – да, должны быть редуцированы в ряду, но что-то от них должно остаться. Какой-то элемент семантический все-таки должен там висеть в этом ряду. Почему? Потому что у каждого ряда есть своя энергетика, степень метафизичности и так далее. Ряды все разные. Ряд обыденной жизни наличного бытия, который состоит из бесконечного количества  элементов, моментальных, мгновенных, которые нельзя просчитать — это одно дело. Это, собственно, и есть непосредственная жизнь. То, что называется непосредственным. И другое дело вот эти ипохондрические структуры «начала и конца», «альфы и омеги». Вот между ними и разыгрывается вся «драма» в этой семантической рядности, творческие какие-то такие страсти между вот этими крайностями сферы непосредственного, состоящей из бесчисленного количества элементов этого ряда непосредственности, и фундаментальной ипохондрической важностью альфа и омеги. Но у нас всегда было - у КД и у меня - тяготение к сфере непосредственного, к рядности непосредственного - так можно сказать.

Это как бы оптика такая, инструментарий, вот эти два ряда - это как два инструмента, два камертона, и нужно как бы находиться постоянно между ними в разных точках, то ближе к ряду непосредственного, то ближе к ипохондрическому ряду «альфы и омеги». 

И вот тут я могу даже нащупать причину моего кризиса: меня в последние годы снесло в эту ипохондрию фундаментальной рядности, символической рядности «альфы и омеги». Мое сознание -совершенно без волевых усилий с моей стороны - само по себе  сносит в эту грязь, жижу символической рядности. Причем, как ни странно, это действительно само по себе происходит. Я как бы барахтаюсь вот там где-то в этом течении ипохондрического символизма. И там я не могу дна нащупать,  не на что опереться, чтобы выбраться из этого грязевого  потока ипохондрии символов,  чтобы хоть как-то в сторону обычной непосредственной предметности и рядности сдвинуться.

Понимание наличия этих двух рядностей представляется важным  для сознания, они как бы феномены модуса, что ли. Если идти по пути редукции ипохондрического символизма, добавлять элементы - кроме  альфы  и омеги – три, четыре-пять элементов, то возникает такой силовой каркас, который помогает выбраться из ипохондрии, из  состояния, когда непонятно, где верх, где  низ.  Вообще это важнейший инструмент, с помощью которого можно наблюдать за сферой непосредственного, за элементами непосредственного и как-то их созерцать, иметь с ними дело. Потому что на самом  деле все, конечно, основывается в сознании, а сознание  в своей глубине строится  именно на ипохондрическом символизме, такова природа, мне представляется,  сознания. И если не  делать усилия в сторону непосредственного, в сторону бесчисленных созерцаний, бесчисленных элементов этого непосредственного, то очень быстро утрачиваются элементы ряда, которые возникли в результате усилий выбраться из этой фундаментальной ипохондрии символизма, и человек скатывается, как я вот, например, в эти «альфы и омеги»  или даже в один какой-то элемент ряда, чисто параноидальный, вообще переставая видеть ряд, скатываясь туда, где нет ни начала, ни конца, а просто что-то одно, причем совершенно не важно, что это. Это может быть цифра, буква, оттенок цвета и т.д. Во всяком случае это какая-то паранойя, бред, это что-то не диалогичное, и ни о каких «касаниях» тут и речи быть не может. Но, как ни странно, это теперь воспринимается – мною, во всяком случае, - как природа сознания. Природа сознания ужасна.  Если сознание не является прикладным по отношению к миру, а обращено само на себя, то оно предстает в своей как бы ужасной элементарности, в ужасном одиночестве и единичности, начинает там копошиться страшным образом, и всякие неприятные вещи с ним начинают происходить.

То есть главное усилие, которое необходимо совершать, это  определенная  направленность сознания, то есть сознание должно уходить от самого  себя в сторону непосредственного, в сторону  бесчисленных элементов непосредственного. Бежать от самого себя, выбираться из своей собственной единичности, из своей собственной природы. То есть сознание должно постоянно терять свою собственную природу. Должно совершаться такое усилие. И тогда возникает процессуальность, включаются нормальные механизмы. Нормально начинают работать время, пространство, возникают те касания, о которых я говорил с самого начала.

 

32:27

 

И вот вывод из всей этой речи, импровизации, что главная задача, во всяком случае моя - это выбираться  из своего собственного сознания, из природы сознания, как я его себе представляю. Я убежден, что природа сознания именно такова, то есть со знаком «минус». А сфера непосредственно - со знаком «плюс», она аффирмативна. Нужно постоянно стремиться, отправляться в сторону непосредственного, постоянно как бы «терять сознание». В каком-то смысле так оно и есть, потому  что часто в каких-то ужасных состояниях сознания человек всегда хочет избавится от него, пускай даже за счет его полной утраты.

 

--

 

Смерть представляется как потеря сознания. То есть нет этого всего, нет этой вот бездны, хотя  это никакая не бездна, а это ненавязчивое такое состояние чего-то одного, единого, единственного. Именно навязчивая паранойя. И смерть, она почему так мыслится часто как положительная вещь?  - Потому что да, хорошо,  не может сознание каким-то странным интуитивным способом избавиться от своей собственной природы, когда оно обнажено, есть только оно одно и нет больше ничего другого и смерть мыслится как избавление от этого, потеря этой природы, потеря этого "одного". В общем потеря сознания, то есть некий обморок такой. И мыслится он как положительное.

И природа.. как бы не природа смерти, а причина смерти вот тут вот ясна. Смерть нужна для того, чтобы избавится от сознания в его обнаженном оголенном виде без непосредственного, в его отсутствии, когда сознание предстает нам в нереальности вне отсутствия, ряда. Потому что все мыслится как бы "ок", и хорошо, когда есть рядность: один ряд, другой ряд, третий ряд и вот среди этого ряда можно сказать, что что-то происходит, хотя на самом деле ничего не происходит, происходит просто существование этих рядов.

И тогда все нормально, все ок, все движется, как нужно. Все происходит, как нужно. Как бы сделанность. Возникает, осуществляется постоянно сделанность. Постоянно вот эти касания, и тут можно теперь...  даже... в сущности, мне не очень интересно сейчас говорить о каких-то творческих моментах в связи вот с этой теорией рядности, которую я сейчас пытался истолковать сам для себя прежде всего... Хотя  вот по поводу черных  этих предметов, элементарной поэзии, коробок - я там не договорил, что если бы добавить к этому ряду, скажем четвертую - после «Пальца», хотя  у меня  были такие попытки, типа «Дуть сюда» и так далее, но мне кажется, они такие необязательные в каком-то смысле, - если добавить еще элементы, то редукция этой рядности, вот этой вот рядности, которая очень близка к природе сознания, к ужасной этой фрустрирующей природе сознания, близость к этой природе будет утрачиваться. Чем больше элементов, тем больше эта близость будет утрачиваться, будет приближаться уже к непосредственному, в ту сторону, во всяком случае, будет направлена. Но вместе с этой утраченностью будет и  ослабление этого ряда, потому что в данном случае этот ряд тоже мыслится, поскольку он очень близок к этой "единственности". Из-за того, что очень мало элементов в этом ряду, будет утрачиваться фундаментальность этой вещи, потому что ... ну, хорошо, одно дело - один элемент, да, то есть собственная природа вот этого сознания, то, что я  говорил - вот этого ужасного, и другой ряд это непосредственно не бесчисленное количество элементов. Но ведь неплохо, когда в некой глубине, да, такой силовой безумной глубине имеется все-таки не один элемент, а хотя бы три элемента. Это  менее ипохондрическая структура, тогда можно забыть об этом основополагающем ряде, что ли, ну, не ряде, а об основополагающем элементе сознания - оголенного, отвратительного и можно все-таки спиной опираться уже на что-то более редуцированное, более комфортное, нежели чем на такой вот камень бытия, один единственный камень бытия, от которого никуда не деться, и никакой обморок не поможет. Так это представляется.

А если мы дополним еще, скажем, какие-то элементы внесем в этот ряд, опорный ряд, то он может редуцироваться и опять вылезет вот этот вот жуткий камень, который вращается и несется со страшной скоростью неизвестно куда, откуда, зачем и так далее. То есть эта ипохондрия опять возникнет. Я мыслил свое продвижение в сферу непосредственного не от этого оголенного сознания, не от природы этой оголенной единичности, а все-таки от этого для себя привычного камертонного ряда элементарных вещей, таких как «Пушка», «Дыхалка», «Палец», и уже от них, я ими заместил некую "единичность", которая сидела всегда во мне, которая мне представляется природой сознания. И все-таки я опирался на них и двигался уже в сторону непосредственного… бесчисленных элементов непосредственного. В этом смысле я могу даже положительно посмотреть на последние акции КД, которые иногда  мне представляются просто чудовищной мишурой, какой-то страшной  глупостью, сплошной "Предмет-рамой",лишенной всякого глубинного смысла такого вот силового, "касательного". Что там нет никаких касаний. На самом деле, мне кажется, это неправда, и если вот так вот  посмотреть на всю эту ситуацию со стороны, с точки зрения этих рядов,  то, например,  последняя акция,  которая пока только планируется, связанная с этой вот обезьяной и т.д. с какими-то кувшинчиками, инфузориями, там очень много таких вот элементов набрано, и это как раз нормально, это правильный в каком-то смысле путь, я не знаю, насколько они  сияют и светятся, насколько там такие касания чисто силовые, но, во всяком случае, в фундаментальном отношении направленности дискурса с той стороны, куда дискурс,  как мне представляется, должен быть направлен, это правильное движение. Я его мыслю как вполне такое верное, просто нужно найти в себе силы посмотреть на это как бы через правильную дырку в "правильное", да через правильную дырку. И стараться убрать эту ипохондрическую интонацию из комментирования и дискурса прежде всего. Нарратив тоже как бы страдает из-за этой ипохондрии, первичности. В общем, главное - убрать первичность из артикуляции. Из сознания ее убрать, конечно, нельзя, она всегда будет там болтаться, это очевидно, но убрать первичность из артикуляции, мне кажется, это хорошая вещь, это, собственно, то, чем мы стараемся заниматься на уровне восьмого тома — убрать первичность, работать на какой-то даже не вторичности а четверичности, десятиричности и так далее. То есть все время ближе, ближе к этому ряду бесконечных  элементов непосредственного.