Go to English page!
ТОТАРТ
Наталья Абалакова
Mинздрав задолбался предупреждать
***
Взглянула на небо, солнце еще не определилось, посмотрела в кастрюлю, вода еще не закипела. Предстояние перед старой газовой плитой.
По ту сторону кухонного окна неискушенный взрослый человек вел на поводке упирающегося щенка. Резко со скрежетом затормозила машина.
Тяжело вздыхаю – в груди что-то свистнуло - тело нашло еще один стилистический прием.
По ту сторону неискушенный младенец, - его везли в коляске – недоразвивался до специфической проблемы: как бы половчее дать щенку под зад.
В месте прикрепления черепа к туловищу опять что-то хмыкнуло.
Пора кидать в кипящую воду.
Справа…
Слева – хрипло кашляю – еще один способ истолкования.
За окном остановилось. Плоскости из плит и бетона, выгоревшая лужайка, забор из металлических прутьев, несколько легковых машин, выбоины на асфальте, газон с подстриженными кустами – фрагмент словесного рукоделия, недоконченная вышивка с оставшимся на ткани рисунком.
Будущий постный суп из одних овощей, лишенный самостоятельной сущности, но правый глаз косит.
И видит все оттенки сразу. Остановилось снова. Плоскости стен. Марево над выгоревшей лужайкой. Ограда из металлических прутьев, дыра в ограде, несколько машин, выбоины на асфальте. Глубокие тени между колесами машин. Дымящийся асфальт. Вишневые деревья, превращенные садовыми ножницами в декоративный кустарник – одно из них мертво: оно так и не возродилось в теле другого языка, его лишенный листьев остов торчит как недоконченный рисунок на ткани для рукоделия.
За окном возобновилось. Ближе - большие объемы людских фигур, разрушенный ритм: люди - медленно, машины - бегом; главное действующее лицо – потрескавшаяся мостовая.
В примечании - чашка с рыбьими потрохами у самого подъезда – для бродячих кошек. Матово поблескивает на солнце чешуя - литературный прием, общее место, обладающее, по крайней мере, неким стилистическим единством.
С запахом рыбьего жира, его истолкования.
В кипятке варятся отдельные фрагменты текста: кухня наполняется отражениями стекол и зеркал проезжающего мимо автомобиля; вглядываюсь в рисунок вращения кубиков картофеля и моркови (это сочетание слов не представляется единственно возможным).
Снова зеркальный блеск, СИЯНИЕ не съеденной кошками небесной чешуи.
Матово поблескивающие внутренности.
Остановилось. Пачка сигарет на окне.
Зажигалка.
Взрыв пламени.
Клубы голубоватого дыма заполняют маленькую кухню. Под моим взглядом они возносятся к потолку, истаивают, превращаясь в письмена: на кухне всегда тянет на высокий слог.
В груди опять что-то хрюкнуло, как в компьютере… какое нынче может возникнуть сравнение у пишущего человека…
Хотя у компьютера хрюканье образуется не в груди, а в брюхе. Какой силы хрюканье могло возникнуть в компьютере, величиной с линейный корабль?
За окном менялось от страницы к странице.
Вот молодая женщина в серых джинсах и желтой кофте, плечи слегка опущены, глаза – в землю.
Пожилой человек в застарелой одежде неопределенного цвета, скажем – табачного дыма – неверно переставляет ноги.
В ожидании.
Последовательности.
Брошенный взгляд в недра кипящего супа (почти случайно).
Пожилая женщина – наложение – молодой человек, они совпадают, превратившись в единый на мгновенье образ – с трудом поддающийся описанию, еще кто-то мелькнул рядом: не связанные друг с другом обрывки мыслей.
Некто – строевым шагом – массивный, в темном.
Вчитываюсь в письмо их движений, есть все основания предполагать, что…
Бодро шагающая девушка.
Красная машина. Пожилая женщина остановилась, пропускает кого-то.
Слишком быстро…
Маленькая фигурка, медленно, опустив голову.
Дворничиха в желтом платке. Знакомая дворничиха, часть моего жизнеописания.
Пепельница рядом.
Там – кто-то в синем.
Еще один всем «посторонний» и с белым пакетом в руке.
В кастрюле уже половина. Доливаю из стеклянной банки. Затихло. Потом снова закипит.
Автомобиль ловко лавирует среди прочих, за ним бегом – тетка.
Еще один прибавил ходу – за теткой.
Автомобиль с некоторыми особенностями.
Тетка с некоторыми особенностями.
Мужик с некоторыми особенностями
Парень без особенностей
Просто ребенок. Один.
Обрывок газеты на фоне плоскостей из облицовочной плитки. Летит. (Возможно, скрытая цитата, как впрочем, и следующее слово).
В ПЕЩЕРЕ.
Правый и левый глаз. С некоторой натяжкой это можно было бы назвать попыткой начала.
Или перемены места созерцания.
Я вижу небо. Солнце западает стремительно.
На плите – остановка кипения.
Восстановилось – предстояние перед старой газовой плитой.
Выщербленный пол – каждая выбоина – свидетельство.
На кухонном столе возникают иные сюжеты
Подробности и детали.
Искушенная женщина нарезает кубики моркови.
Шинкует капусту – с тайной мечтой о бегстве.
Кастрюля, сверкающая в лучах Тайны.
Из груди – глубокий вздох. Вода снова закипела. Белый ключ.
Пора кидать. Пора кидаться. Подоконник с пачкой сигарет. Пепельница. Коробок спичек. Легкая занавеска.
Нож с мечтой о бегстве может возыметь последствия.
Неискушенные луковые слезы утверждают обратное.
Расплываются полупрозрачные кружочки на деревянной доске.
Глаза слезятся, закрываются, зрение удаляется, свидетельствуя против себя.
Справа треснувший кафель цвета выцветших глаз.
Продолжение истории деталей и подробностей.
Взгляд скользит, а чувства начинают роптать.
Недостаточно места для разгона.
Перед темнотой.
Обрывается в никуда, не оборвавшись: трещина в стене.
О ней речь пойдет лишь по причине…
Место исчезновения взгляда и возобновления созерцания.
Завершения места трещины и истока отсутствующего смысла.
Можно предположить, что
В ПЕЩЕРЕ пользуются вместо вещей отсутствующими словами.
Спотыкаясь о каждое. И нож падает из рук как избыточный смысл.
Солнечный свет подчеркивает разницу.
Он нестерпимо скрыт.
В недрах сияющей кастрюли.
История непременно с (раз и навсегда) выпавшими страницами.
Их число всегда неизвестно. Как и буквальное значение.
Оно уклоняется, расширяется, опустошается.
Пребываю в этом опустошении снова.
Вспоминаю историю находки нескольких утраченных страниц. Их появления. Историю их изысканного владычества (в том числе и над языком).
Открытие моего опустошения имеет грандиозные последствия.
Взгляд вниз – полный ужаса грядущих превратностей.
Рука тянется к красной пачке сигарет.
Сама фраза эта, естественно, носит оттенок некоторой одиозности.
Да и само действие, как заблуждение о самой себе.
В ПЕЩЕРЕ, заполненной голубоватыми клубами дыма.
Продолжается цитирование мысленного пространства ради уничтожения мысленного времени
Запутывание следов тайных троп (и тропов в том числе).
Я их никогда не знала, но верила, что знала…
Девушка в красной кофте с собакой на поводке, ах эти милые «друзья человека» с бархатными ушками и преданными глазами!
Триумф буквального значения.
Чтоб мозги мои хоть иногда так торчали, как эти ушки!
Молодой человек с голубым пакетом в руках. Прошел.
Из кастрюли валит густой пар, разливается запах уважения к моему опустошению; само же имя мое отодвигается в тень.
Однако воспоминание об утраченных страницах истории (возникновения этой истории) начинает приобретать некий отпечаток…
Некто в камуфляже от солнечных бликов, пронизывающих зелень недалеких деревьев.
Как бы то ни было, ему даровано судьбой оказаться в ловушке моего письма, моей собственной истории об утраченных страницах.
Он уплывает влево в надежде.
Замершие автомобили, над ними марево света, не обладающего ни смыслом, ни значением, ни присутствием, ни формой, ни памятью…
В ПЕЩЕРЕ все начинается с конца. Вошедший останавливается, круто поворачивается назад, что-то в его действиях нарушает скольжение моего письма…
Вот он остановился совсем. Достает пачку, берет из нее сигарету, закуривает, исчезает в облаке дыма.
При достаточной смелости можно сказать, что перед моим окном внезапно возникло изменение без изменяемого.
Постепенно видение начинает приобретать некоторый отпечаток. Оно содержит вопрос и неуверенное хихиканье в ответ.
Что мне известно об идущем в облаке дыма? Эти праздные размышления происходят уже без него. Асфальтовая дорога перед кухонным окном пуста.
Пустота ее полна драматизма, впрочем, не без некого налета двусмысленности.
Я – опять в окно, не смотрю даже, а просто пялюсь, помимо того…
Прошедший мимо в облаке дыма кажется неологизмом, намеком, смутным предчувствием.
Жизнью, скрытой в облаке дыма.
В ПЕЩЕРЕ, полной запахов, прошедших школу теории письма до
способов остановить движение по следу названия статьи о речи.
До чего же мало мне известно о прошедшем мимо в облаке!
Стараюсь задержать дыхание: идущий в облаке и внутри и снаружи меня
Слова, превышающие мое разумение:
МИНЗДРАВ ПРЕДУПРЕЖДАЕТ: КУРЕНИЕ ОПАСНО ДЛЯ ВАШЕГО ЗДОРОВЬЯ.
Девушка в сиреневом с портфелем деловой походкой спешит в направлении…
Не остается сомнения в ее подлинности, а равно и в отсутствии этой подлинности, что одно и то же.
Возможная версия: живет с родителями по соседству, работает, учится, не замужем, есть собака – французский бульдог и маленький брат.
Походка ее стремительна…
Некто в белом, без поклажи и животных. Походка замедленная, неровная.
Вот, вот мужик в трусах и майке, бежит трусцой, а самому-то, небось, за семьдесят.
В такую-то жару…
Марево над автомобилями напротив, все колеблется и разрушается.
Назовем это место «границей» (разрушающегося текста). «До» и больше ни-ни!
Все мое – между.
Рука снова тянется к пачке сигарет. Щелканье зажигалки. Клубы дыма - комментарий к так и не появившемуся тексту.
Слова его вдруг восстали, переместились и сплавились вместе, призвав свою гибель.
Непроявленный текст, ставший пеплом и мраком. (Можно добавить к этому, что «небосвод словесной вселенной раскололся и слова с него попадали»)
В ПЕЩЕРЕ … (все-таки лучше взять себя в руки и попытаться мыслить более критически).
Белая машина с багажником, резкий скрип тормозов, звук тонет в мареве, не достигая моего слуха.
С определенной натяжкой можно было бы сказать: звук поглощен его предшественником на границе разрушающегося текста.
Все мое – между.
Загрузка началась:
Четверо мужчин в темном идут попарно, одинаковый рост
Одиночные прохожие неопределенного вида. Кто следующий?
Сейчас я завладею его телом и походкой (если успею).
Справа некто - демократический прикид: джинсы и кроссовки: смотрю пристально.
Данное лицо, которое, на самом деле мне не видно из-за метаморфизированных кустов вишни, принявших вид прискорбного случая в английском саду, останавливается, опускает руку в карман, достает пачку сигарет, зажигалку, закуривает, и исчезает в клубах черного дыма.
Сиреневые облака предыдущего находятся там в скрытом состоянии.
В ПЕЩЕРЕ отвожу глаза. Возвращаюсь в свое тело. В дальнейшее одни об этом скажут – одно, а другие – другое.
Сиреневое облако моих сигарет присутствует в черноте в неясных, скрытых формах, не проявляясь на поверхности.
Словно с неба слова, превышающие мое разумение:
МИНЗДРАВ ПРЕДУПРЕЖДАЕТ: КУРЕНИЕ ОПАСНО ДЛЯ ВАШЕГО ЗДОРОВЬЯ.
Черный дым постепенно заполняет кухню: проблема соотношения части и целого.
Кастрюля сияет путеводной звездой, словно призыв неведомого текста; мои чувства относятся, скорее к нему…
В ПЕЩЕРЕ… мои чувства искажены до неузнаваемости, «остановлены» на границе саморазрушающегося текста.
Самопародия, доведенная до отчаяния, замурованная внутри своего источника.
Время выхода на сцену следующего лица, вновь возникшего на границе саморазрушающегося текста.
Все мое – между.
В ПЕЩЕРЕ заполненной дымом незажженной следующей сигареты. Фимиам словам, предшествующим всем словам.
В их мареве - голубая машина, навстречу ей – салатовая.
В точке их взаимопересечения - фигура женщины с детской коляской.
Я стараюсь перевести их появление в возникающие под моими пальцами знаки.
Видение исчезает, оставляя впечатление чего-то далматинообразного: не то майки женщины, не то ее брюк, а может быть это цвет детской коляски.
Скорее всего, рядом прошел кто-то с белой в черную крапинку собакой.
Одновременно в текст вплывает отсутствующий пес, нелепый, как сам способ толкования далматинизма.
Мальчик и девочка - по тротуару – их походка замедляется, остановились.
Разговаривают друг с другом
Мальчик достает сигарету
Закуривает.
МИНЗДРАВ ПРЕДУПРЕЖДАЕТ: КУРЕНИЕ ОПАСНО ДЛЯ ВАШЕГО ЗДОРОВЬЯ.
Дым снаружи и внутри.
Облако, по которому приходится ступать, возвращаясь по своим следам, возникшим до своего существования.
Неприменимо к данной ситуации.
По необходимости из этих пробелов еще предстоит возникнуть более полному образу.
Неизвестного текста, насыщенного черными и белыми пятнами пробелов на белом и чернот на черном.
На небе – за окном – растерявшееся солнце служит напоминанием о падающем, толкнутом Ницше.
Вода в кастрюле опять выкипела. Наложение рук на старую газовую плиту.
По ту сторону добра и зла искушенный далматин вел упирающегося человека.
Тяжело вздыхаю – в груди что- то свистнуло я - тело снова нашло еще один стилистический прием.
Искушенный младенец, в коляске из кожи далматина недоразвивался до банальной проблемы: как бы половчее ввернуть (дежурный) афоризм Ницше.
Место прикрепления головы к туловищу называется «основанием черепа».
Предшествующее полному выкипанию состояние воды в кастрюле.
В ПЕЩЕРЕ… далее ни с места.
Справа пометка о недостающей буквы, провалившейся в промежуток между буквами клавиатуры.
Еще один способ истолкования недостачи.
Короче:
МИНЗДРАВ ПРЕДУПРЕЖДАЕТ: КУРЕНЬЕ ОПАСНО ДЛЯ ВАШЕГО ЗДОРОВЬЯ.
За окном: плоскости из плитки, выгоревшая лужайка, забор из металлический прутьев с дырой, выбоины на асфальте, газон с подстриженными под кустарник вишнями, марево на границе разрушающегося смысла.
На плите – готовый суп из овощей, лишенный самостоятельной сущности.
В книгу косящий правый глаз.
В ПЕЩЕРЕ возможностей увидеть все оттенки сразу
Остановку движения. Марево выгоревшей лужайки. Забор из прутьев. Зияние дыры в ограде. Глубокие тени под колесами машин. Дымящийся асфальт. Заговоренный текст.
Остановились: большие объемы человеческих фигур. Застыли на ходу. Потрескавшаяся мостовая отъехала в сторону. Марево разрушающейся границы текста.
Остальное – в примечании.
Растрескавшийся асфальт, тротуар перед газоном.
Некое лицо, достает из кармана пачку сигарет, зажигалку, прикуривает от ее огня.
Огонь охватывает его фигуру, превращается в нестерпимое СИЯНИЕ.
Не стоит забывать о том, как общество пытается защитить себя от наделенных воображением.
Снова недоступный моему разумению текст:
МИНЗДРАВ ПРЕДУПРЕЖДАЕТ: КУРЕНИЕ ОПАСНО ДЛЯ ВАШЕГО ЗДОРОВЬЯ.
Сияние заполняет кухню моих прыгающих по клавиатуре пальцев, отражение моих слов в зеркале проезжающего мимо автомобиля.
В ПЕЩЕРЕ еще не написанного текста
В груди компьютерного хрюканья и хрипа
В кухне моего СИЯНИЯ, величиной с линейный корабль
На небе – состояния риторической иронии светила, (толкнутого падающим Ницше).
Свет этот невозможно принять и выдержать без покрова, утаивающего этот свет
Мои слова не дадут ему обратиться в совершеннейшее небытие, в несуществующий свет (солнца) в источнике его, в корпусе солнца, ибо там не виден этот свет, а только сам корпус солнца.
В ПЕЩЕРЕ, в одной из пещер возле Мерона нашел книгу араб. Он продал ее бродячим торговцами из верхней Галилеи.
Несколько листов из нее попало в руки некого, пришедшего с Запада, мудреца, который собрал все листы у торговцев. А часть нашел в мусоре.
…торговцы продавали снедь, завертывая ее в эти листы.
Без полной невозможности описания невозможности прочтения второго слова первой главы невозможности попытки объяснения появления в моем тексте идущего в облаке дыма и огня СИЯНИЯ невозможности существования возможности света в источнике его
Короче:
МИНЗДРАВ ЗАДОЛБАЛСЯ ПРЕДУПРЕЖДАТЬ! *
---------------------------------------------------------------------
* Примечание. Наступил последний месяц лета двухтысячного года; теплая, дождливая погода внезапно сменилась резким похолоданием. Именно в этот момент по какой-то нелепой случайности, мне пришла в голову мысль помыть моего старого пса, черную таксу. С ним уже давно творилось что-то неладное: спина ее покрылась проплешинами и из похожей на морского котика собаки, она постепенно превращалась в побитый молью воротник старой шубы. При этом пес яростно чесался и переживал явно не лучшие дни: бывшие в моем распоряжении витамины и лекарства не помогали. Попытка искупать его и тем самым облегчить его страдания не принесла никакого облегчения, более того, совсем скоро мне стало ясно, что под моими ногами разверзлась бездна, падение в которую обещало быть бесконечным. Само решение, искупать больную собаку, было связано с тем, что именно в этот день погода несколько улучшилась; даже показалось ненадолго солнце, и воздух в квартире немного прогрелся. Хотя, конечно, следовало бы подумать о том, что охладившиеся стены квартиры и цементный пол кухни, под тонким слоем линолеума представляли для жизни пса реальную опасность. Мокрый и дрожащий мелкой дрожью пес утвердился на своем коврике под кухонным столом, свернулся в клубок и мгновенно уснул. В квартире все-таки было не жарко, я включила электронагреватель и поставила около него. Вечером того же дня он с большой неохотой поднялся и вышел со мной на улицу; мне даже показалось, что по лесенке крыльца всего из четырех ступеней он спускался с большим трудом. Но при этом, ел он, как всегда, как прорва. Вначале на все эти признаки собачьего нездоровья я не обратила внимания; таксы – собаки капризные, и даже, по утверждению некоторых, «думающие». Несколько дней пес куксился, его глаза слезились, он чихал, не сходил с коврика и неохотно шел гулять. Погода постепенно улучшалась, я слегка досадовала на то, что лишилась надежного спутника в дальних пеших прогулках. Тепло вскоре сменилось жарой, мне казалось, что теперь он быстро избавится от легкой простуды и прочих последствий неуместного мытья. Однажды, вернувшись домой, я поняла, что жара в квартире явно переваливает за тридцать; открытые окна не помогали, солнце неистовствовало (при этом батареи шпарили вовсю), пес тяжело дышал, вода в его чашке оказалась выпитой до дна. Собака сидела под столом рядом с пышущей жаром батареей, которую невозможно было отключить. Я передвинула собачий коврик, закрыла батарею тяжелыми половиками и досками, в надежде уменьшить жар. От приготовления пищи на кухне стало еще жарче, я попыталась извлечь пса из жаркого места, перетащив его коврик в прихожую, но он упорно возвращался в раскаленную кухню, таща в зубах свой одр. Как-то мне бросились в глаза какие-то темные пятна на коврике, я решила, что это следы его лап, измазанных в уличной грязи. Но однажды утром пес подняться не смог и тащить его на улицу пришлось на руках. Недавно подаренный поводок без пользы висел в прихожей на гвозде. Пес хрипел, с шумом выдыхал воздух, словно что-то мешало ему дышать; на носу у него висела розовая капля: очевидно от постоянного чихания у него в носу лопнул небольшой сосуд. Ел же он, как всегда, как прорва, но до меня все-таки начинало доходить, что ситуация давно вышла из-под контроля и «время моего пса начало стремительно катиться в его историю». Помню, как протянула к нему руку с каким-то лекарством, надеясь засунуть таблетки в пасть, он ощерился и зарычал; я поняла, что еще движение – и он меня укусит. Время шло, беспокойство мое нарастало: опыт быстрой и неотвратимой смерти домашних животных у меня был; не было опыта их болезни и медленного умирания. Вечером того же дня пес лежал на коврике под столом, свернувшись в комок и тяжело дыша; на стене, на полу, на коврике – кругом были брызги алой крови. На его носу вздувались кровавые пузыри, превращались в крупные капли и падали на пол; время от времени он с трудом вставал и подходил к чашке с водой. Каждые пять минут я вытирала мокрой губкой пол, выливала из его чашки остаток порозовевшей воды и наполняла ее заново: вид розовой жидкости в собачьей плошке и залитого кровью пола был невыносим. Трудно сказать, сколько времени прошло за этим совершенно бессмысленным и бесполезным занятием; я чувствовала, как меня постепенно охватывает непреодолимая апатия, казалось, что вот, наступит утро, я проснусь в своей постели и … не будет больше этого кровавого кошмара. Ночью меня разбудил шорох: пес вылез из-под стола, он идет по коридору, направляясь в одну из комнат: очевидно, он и сам сообразил, что лучше переместиться туда, где прохладнее. Собравшись с духом, я вышла в коридор; вдоль него тянулась кровавая дорожка. Войдя в комнату, и не зажигая света, я увидела, что он лежит на полу в темной жидкости без всяких признаков жизни. Схватив автомобильную губку и намочив ее водой, я вымыла пол в кухне и коридоре, затем подошла к собаке, попыталась ее поднять: кровь хлынула хлыном. Бедный пес уже не рычал и не пытался меня укусить, кровь струей лилась из носа: очевидно от насморка и невыносимой жары на этот раз у него в носу лопнул какой-то крупный сосуд. Я надела на себя видавший виды китайский плащ, выцветшую косынку, старые кроссовки со специальной подошвой против скольжения, достала большую хозяйственную сумку на молнии, нашла черный трикотажный балахон с капюшоном. Взглянула в окно: несколько фонарей освещали припаркованные машины, все было тихо и безлюдно, с шоссе доносился шум редких машин. Осторожно взяла пса на руки, завернула в балахон, приладила на голову ей капюшон (чтобы кровь из носа стекала в него), засунула пса в сумку и вышла на улицу. Пронеслась мысль, что дорожка собачьей крови будет сопровождать меня до самой ветлечебницы. Дверь моей квартиры. Отталкиваюсь от нее как пловец от стенки бассейна при повороте, лестница входная дверь в подъезд, дорожка до палисадника, калитка, мостик через небольшую канавку, тротуар, переход через улицу, дальше – путь вдоль железнодорожной насыпи. Бетонный забор, тоннель под железнодорожными путями, снова переход, грунтовая дорога возле самой воды пруда, подъем в парк по крутому и осыпающемуся под ногами склону, лесная дорога, переход через ручей по доскам и автомобильным шинам, двор многоквартирного дома, наш подъезд. Дверь моей квартиры. Все. Ловлю себя на странной мысли: в крови теплокровных существ есть какие-то вещества, воздействующие на сознание. Нельзя дать сбить себя с толку.Благополучно прохожу двором вдоль соседнего дома, не встретив ни души. Сумка с таксой оказалось довольно тяжелая, недаром пес ел, как прорва. Пришлось повесить ее на плечо, несмотря на явный риск перемазаться собачьей кровью. Постепенно привыкаю к гулкому эху собственных шагов, мое дыхание становится ровнее, тяжесть распределяется более равномерно, кажется, больше ничего не мешает быстро идти вперед. Самым сложным будет перейти дорогу между жилым кварталом и оврагом, миновав гаражи, охраняемые сторожами и собаками. Ночью здесь всегда ездят милицейские патрульные машины. К власти над моим разумом окончательно приходит Воображение: сейчас меня остановит патруль как ночную грабительницу квартир, они заглянут в сумку, сначала отвезут в отделение, а затем в психушку. В патрульной машине, естественно, окажутся пьяные блюстители, привезя в отделение они решат, что я совершила массовое убийство собственной семьи или какой-нибудь компании, включающей в себя и пса, а теперь, стремясь отделаться от следов содеянного, начала перетаскивать улики в овраг… Сейчас меня настигнет летающее блюдце, они затащат на борт, из пса изготовят фарш или паштет, а меня - вниз головой - прибьют к обшивке космического корабля и в таком виде мы унесемся в глубины вселенской бездны. Мне не хватило бы целого склада видеокассет, размером с линейный корабль, чтобы запечатлеть все кошмарные ужасы, наводнившие пришедшее к власти Воображение, что только служит подтверждением того, что в крови «друзей человека» явно что-то такое содержится. Однако это «что-то» не заставило меня подумать, что патруль или летающее блюдце, этих ангелов смерти, могло бы прямиком доставить меня и моего пса в ветлечебницу. Сказав себе строго-настрого: «Никаких машин и тарелок не будет!», я благополучно преодолеваю этот участок пути, минуя освещенные прожекторами гаражи, быстро перехожу дорогу и оказываюсь в поле перед оврагом, на темной стороне. Теперь можно передохнуть. Спускаю с плеча тяжелую сумку. В голове и на небе начинает проясняться. Туч почти нет. Кое-где проглядывают звезды. Все-таки луна, хотя и не полная. Начинаю неслабо соображать, что задуманное мною осуществить крайне трудно. Пробую разбить предприятие на этапы: надо пройти поле, спуститься по склону в лощину, двигаясь по ее дну, перейти через ручей, подняться по поросшему лесом склону в лесопарк, пройти его насквозь и выйти к ветлечебнице. Поднимаю сумку, снова вешаю ее на плечо. Чувствую, пес начинает слегка шевелиться. Вот он высунул наружу голову, немного покашливает, хлюпает носом, тихо скулит. Пытаюсь запихнуть его голову обратно в сумку, продолжая думать о кровавой дорожке, возможно отмечающей мой путь, но мне уже на это наплевать. До рассвета далеко. Утром на этом месте появятся хозяева собак и любители бега трусцой, но они уже ничего не заметят. Еще одна странная мысль, возможно под воздействием вышеупомянутых веществ собачьей крови: чем дальше я ухожу от людей и их дел, тем больше возрастает шанс спасти жизнь моего пса. С этой мыслью я снимаю с собачьей головы капюшон, открываю молнию на сумке до конца. Голова его поднимается, вертится во все стороны, глаза открыты, пес смотрит верх: в зрачках его отражается (скажем) зодиакальный свет. В этот момент, словно духи земли закурили свои трубки: в то время как образ мой, перевернувшись, бороздил глубины мировой бездны (словно с неба), упал густой туман, окутавший нас чудесным покровом и сделавший невидимыми для ментов, сторожей с автостоянки с их собаками и прожекторами; и вот, ноги мои, обутые в старые кроссовки, твердо выводят меня на хорошо знакомую пешеходную тропу, бегущую вдоль гребня пологого склона в лощину. С ворочающимся в сумке псом, путаясь в долгополом плаще, подхожу я к едва различимому переходу через ручей, чувствуя что, наконец, тело мое начинает мне идеально повиноваться, занимать правильное положение в быстро меняющемся пространстве, а подчас и проделывает и совершенно необъяснимые вещи. Через ручей я перехожу, словно по воздушной подушке. Через некоторое время, взобравшись на другую сторону лощины, я оказываюсь в лесопарке, на дорожке, по которой можно дойти до ветлечебницы. Снимаю снова с плеча сумку, ставлю ее на землю. Такса делает попытку выбраться из нее сама, но не может. Я осторожно вытаскиваю пса из сумки, вынимаю его из балахона, ставлю на землю, он тут же заползает под какой-то куст и оттуда смотрит на меня.
- Ну что же мне с тобой делать, гад? – говорю я.
Гад сидит под кустом, прислушивается. Мне кажется, что он даже уже не дрожит. Вокруг тишина, в ней слышны малейшие звуки, совершенно необычные и похожие на заклинания на древних языках.
- Ну что же мне с тобой делать?
Пес сидит под кустом, на меня уже не смотрит и прислушивается. Внимает общим духам говорящих слов. Наклоняюсь над ним, по привычке щупаю нос и не верю своим ощущениям. Нос сухой и прохладный. Невозможно сказать, сколько времени провели мы на лесной дороге. Я подняла пса на руки, снова завернула в балахон, опустила в сумку, быстро дошла до ветлечебницы. Вот та самая дверь, колочу в нее, открывает сторож-стажер, сначала он не понимает, что случилось и, почему я шла пешком чрез парк. Он бросает взгляд на мои кроссовки: они сухие и чистые. Говорит что-то о протромбине, о том, что пес стар как мир и никакие лекарства ему уже не помогут. Хотя мне уже все понятно и так: от чистого прохладного воздуха в лесу у собаки прекратилось кровотечение, я благодарю парня, радуюсь, что на этот раз ветеринарная помощь мне не стоила ни копейки и, сунув пса в сумку, пускаюсь в обратный путь. На лесной дороге я снова склоняюсь над ним, его глаза сияют, путь мой кажется мне созданным из космического млека и звездных голосов. Приключение сейчас кажется веселой задницей, о которой можно со смехом рассказывать друзьям. Безуспешно попытаться описать. Вся пустошь современной литературы завалена такими попытками. В самый момент осознания невозможности такой попытки «почва начинает проседать», время стремительно падает в историю, и падение это, наполненное благими метафорами, обещает быть бесконечным. Тем не менее, из лощины я выбираюсь в поле. В какой раз ставлю на землю сумку с собачьим носом, снова трогаю его. Он по-прежнему сухой и прохладный. Вокруг все сверкает и искрится. Это первый заморозок. Начинаю рвать охапки заиндевелой травы, наматываю ее на собачий нос, держу, пока не растает, потом делаю то же самое снова. Мне хорошо знакомо это поле. Знаю, где растут листья выродившейся земляники, конский щавель, чабрец, подорожник, клевер, пастушья сумка. Охапки покрытой инеем зелени оказываются на носу моей таксы, они оттаивают, сменяются следующими ледяными компрессами из полевых трав. Пока я занимаюсь этим делом, светает, рабочий люд уже спешит на автобусную остановку, я снова перехожу ту самую дорогу между полем и жилым кварталом. Несколько часов назад жизнь мне казалась сущим адом. Такса, высунув голову из сумки, с любопытством поглядывает по сторонам, похоже, что передвигаться таким образом ей даже нравится. Вхожу в квартиру. Жара и духота несусветная; я приготовляю псу ложе на северном балконе, отношу его туда на руках, предварительно накормив, ест он, как всегда, как прорва. Укрываю его до кончиков носа теплой шерстяной кофтой и оставляю в прохладе спать.
Пес быстро идет на поправку, вскоре он начинает нормально передвигаться, проплешины на его шкуре зарастают, он возвращается к свойственному ему благодушию, и, если бы ему была дана способность помнить, было бы интересно знать, что бы он смог вспомнить? История его чудесного исцеления была в дальнейшем рассказана всем знакомым, родственникам, сочувствующим и любопытствующим. Каждый раз рассказ сопровождался странным (но только на первый взгляд) моим заявлением:
- А все это случилось оттого, что я бросила курить!
Столь неожиданная концовка и последующий комментарий по поводу метафизической опасности табакокурения и непосредственной связи счастливого избавления от вредной привычки и собачьей истории (со счастливым концом), да и сама тема тщетных попыток курильщиков «бросить» (в рамках которой о данной зловредной привычке известно многое, хотя далеко не все), - все это многократно возникало в пространстве худ. литературы от Итало Звево до Стивена Кинга. Описание процесса «бросания» курить на протяжении многих книжных страниц сводилось к адским мукам, немыслимым лишениям и последующему чувству недовольства собой и униженности от отсутствия силы воли раз навсегда покончить с дурной привычкой. Литературный персонаж чаще всего в дальнейшем возобновляет табакокурение с удвоенной силой или оказывается совершенно потерянным в зоне, свободной от табака, испытывая невыносимые муки, в результате чего ему ничего не остается, как снова обратиться не только к курению табака, но и более страшным порокам. Кинематограф, в том числе и отечественный, полон сцен, изображающих (вовсю) курящих людей, хотя, если немного поразмыслить над этим предметом, то окажется, что банальный жест киногероя заключается в том, что он сначала закуривает сигарету, а потом гасит ее о край пепельницы. Нельзя ли усмотреть в этом сам знак отказа от предыдущего жеста, т. е. скрытое нежелание курить? Вечно виноватый перед всеми и перед самим собой, несчастный курильщик должен выдерживать сцены битвы табака с табаком со смешанным чувством человека, одновременно являющимся и свидетелем и действующим лицом одной и той же сцены, смысл которой от него самого ускользает. В действительности, между двумя событиями (моим отказом от табака и собачим чудесным исцелением) прошел ровно год. Можно сказать, что между первым и вторым текстом в этих «потерянных страницах», очевидно, и таится смысл всей этой истории, если она вообще имеет смысл. В первом случае героем оказался «непрочитанный», точнее, не пожелавший оказаться прочитанным текст, а во втором – чудесным образом исцелившийся пес. Само же время всего написанного текста, состоящего из двух рассказов, стало некоторым транслингвистическим пространством, в котором под моими блуждающими по клавиатуре пальцами возникла эта история, названная «непрочитанным текстом» или «утраченными страницами». Литературных персонажей и действительных лиц в ней оказалось значительно больше, чем можно было бы предположить, и наречия их звучат не менее экзотически, чем звуки ночного леса. Мой же личный вклад в дело избавления от дурной привычки и описание этого был столь незначителен, что о нем едва ли стоит говорить. Однако вряд ли когда-либо смогу забыть о «той жизни», в которой я смолила как труба, и мне однажды попала в руки известная книга, в которой по легенде не хватало нескольких страниц, я ее открыла и скоро заметила, что и того, что осталось, хватило, дабы привести в смущение мой разум: я не смогла продвинуться далее первого слова «В ПЕЩЕРЕ…». Если обратиться к языку образа, то в метафорическом смысле «текст послания не захотел мне открыться». Явление, известное пользователям РС. Не сразу истолковав (как выяснилось в дальнейшем, себе на пользу) смысл данного явления, хотя представление о собственных церебральных возможностях все-таки претерпели некоторые изменения: ошибочным было биться головой о стенку «непрочитываемого» текста, стоило попытаться «прочесть» знаки обыденного, близкого, создать из него самой новый текст и его истолкование, «застрять» во время приготовления обеда между собственным «неоткрывающимся» текстом утраченных страниц и дневным пейзажем бетонной окраины, где и происходило (и происходит и по сей день) повседневное предстояние жизни. Возникающие на фоне оконного стекла, отражения моей собственной пустоты, заполненной разве что табачным дымом, становились словами, вселенной из слов, мерцающего голубым светом экрана, образуя причудливые семантические (так мне их хочется назвать, хотя на самом деле они семиотические) поля моего рассказа, и на них время от времени «проседает почва». «Непрочитываемый» текст (книги) и табачное облако собственной пустоты слиты воедино и представляют собой единую нутрь и наружу одного и того же опыта, можно даже сказать, что они обеспечивают своего рода «шок», в результате чего можно просто навсегда забыть о куреве, да и не только о нем… По сю пору я не выкурила ни одной сигареты, однако к сиянию «неоткрывшегося» текста тоже не возвращалась; из чего можно сделать вывод, что в каком-то смысле последствия отказа от табака тоже могут стать непредсказуемыми. И мою старую таксу можно было до такой степени «не запускать», и не все люди, закуривающие впервые сигарету, становятся заядлыми и неисправимыми курильщиками. Но раз уж со мной такое случилось, и я пережила этот опыт, не поддающийся никакому рациональному объяснению, почему бы мне не попытаться о нем рассказать другим; и вот теперь он существует в виде написанного, даже, лучше сказать, «записанного» или даже «начертанного» на компьютерной скрижали текста, а «непрочитываемость» самой связи возможной собачьей смерти (в отличие от сказки о смерти в Самарканде) осталась великой загадкой непостижимой реальности, наполненной нашими словами и поступками, этими удивительными «непрочитываемыми», а подчас и (хорошо, не навсегда!) «утраченными страницами» самой прекрасной в мире книги, самóй жизни.