Акция «К» - моя первая поездка на знаменитое Киевогорское поле. Для меня вхождение в некое особое пространство акции началось, наверное, еще на Савеловском вокзале, где мы с Ситаром сели в электричку (не без приключений, потому что на поезд мы чуть было не опоздали, отчасти из-за меня – никак не могла сообразить, как купить билет и куда его засунуть – на подмосковных электричках я с детства не ездила) и продолжалась и в поезде, и в автобусе. Все детали – например, удивительный пурпурный цвет, в которой были покрашены какие-то видимые из окна промышленные здания, казалось необычайно важным и интересным. (Я вспомнила про лиловый цвет, присутствовавший во многих работах КД – впрочем, оттенок был явно другим). И даже то, что путешествие наше происходило несколько нервно – мы, кажется, проехали нужную автобусную остановку и вообще немножко плутали – только добавляло всему происходящему дух приключения. Впрочем, само поле у меня вызвало некоторое разочарование – оказалось, что оно сплошь застроено, и в этом дачном поселке уже никак не получалось узнать распахнутое пустое пространство, которое я себе представляла по старым фотографиям и описаниям акций. С этого момента мое эйфорически-ритуальное, праздничное настроение стало заметно меняться – особенно трудно было удержать его в тот момент, когда мы с Ситаром вышли к месту проведения акции, но нас попросили отвернуться и какое-то время не подсматривать за подготовкой. Пространство акции, в котором мы, в конце концов, очутились, на первый взгляд оказалось скорее комичным (пародийным или даже несколько издевательским), нежели сакральным. На березах - три портретика в кичевых рамочках, фотография какого-то музея с ископаемыми костями, подвешенная на веревках между деревьями и доносящиеся из-под земли звуки радио, недвусмысленно указывавшие на то, что туда зарыли приемник. Нам с Ситаром предложили остаться в этом месте столько, сколько мы сами сочтем нужным и делать, что заблагорассудится. Единственным непременным требованием было через равные промежутки времени включать и выключать видеокамеру, выставленную таким образом, чтобы в кадре были все четыре «объекта» а так же, предположительно, мы сами. Наличие камеры некоторым образом приковало нас к месту: честно говоря, сворачивать ее и тащить вместе с треногой на электричке обратно в Москву не хотелось, поэтому мы остались ждать, пока за нами или по крайней мере за камерой вернутся.
Бдение оказалось довольно приятным. Во-первых, было по-своему комфортное ощущение этакого неизбежного досуга (отчасти сродни тому, что описывает в одном из романов Уэльбек, говоря о странном чувстве скованности и в то же время свободы, которую дают парижанину частые транспортные забастовки, вынужденно освобождающие их от всех срочных дел). К тому же стояла отличная погода, а разговоры с едва знакомым собеседником оказались более содержательными, нежели с давними друзьями, с которыми и говорить то уже не о чем – все давно обсудили. Первое время мы, конечно, пытались осмыслить акцию, «материалом» или подопытными которой оказались: опознавали персонажей на портретах – Кейдж, Кабаков и Кант, а так же радиостанцию, вещавшую из-под земли – «Культура». Из-за того, что слова не читались, а произносились, четыре «К» были замечены не сразу. Зато было ощущение, что мы сидим на могилке культуры, на кладбище («могильные» портретики – хотя Кабакова, конечно, погребли несколько преждевременно), которое постепенно превращается в палеонтологический музей (на большом снимке), где покойных «людей» уже нет – одни окаменевшие мамонты.
Радио поначалу страшно раздражало – но потом мы стали замечать какие-то странные совпадения между тем, о чем говорили мы, и тем, что вещала «Культура»: мы обсуждали, не в записи ли идет программа, и в шутку предположили: а вдруг нас подслушивают и на расстоянии включают нужную «реплику». Легкие параноидальные ощущения вызывала и камера, которую я по возможности пунктуально влючала-выключала каждые 20 минут – хотя в течении акции чувство длительности происходящего заметно менялось, и нажимать на кнопку вовремя становилось все сложнее. В какой-то момент я подумала о том, почему мы, собственно, так загипнотизировано остаемся в «кадре» и не пытаемся из него выйти. Потом мы, правда, предприняли несколько попыток улизнуть от всевидящего ока – уходили из кадра при выключенной камере и появлялись из леса при включенной (кажется, это был своего рода оммаж акции «Появление»). В какой-то момент Ситар даже поднял камеру и стал снимать крупным планом каких-то крылатых муравьев, кишащих на «могиле «Культуры»).
Впрочем, в течении акции мы были не только наблюдаемыми, но и наблюдателями. Начиная с какого-то момента, нам на мобильники (строго по очереди) звонил Андрей Монастырский и сообщал о различных этапах путешествия по окрестностям, которое он вместе с остальными организаторами акции предпринял на машине. Монастырский так же рассказывал в основном о могилах и кладбищах, которые они посещали во время своей экскурсии: могила некоего «младенца» и могила какого-то очень необычного писателя, похожего, по словам Монастырского, на нечто среднее между Горьким и Сорокиным (если не путаю) - фамилию его я, простите, все время забываю. Кажется, с его памятника был сбит медальон с портретом – и как-то казалось, что, возможно, это один из портретов, под которыми мы «бдели» (Кабаков?).
Звонки Монастырского (кстати, отличное применение мобильника как одного из медиа современного искусства) были бесконечно увлекательны, но в то же время повергали меня в легкую панику: мне казалось, что я каким-то образом должна записать эту информацию (сказалась работа в редакции, где время от времени надо вставлять в статьи дополнения, продиктованные корреспондентом по телефону). Было смутное ощущение какой-то беспомощности: как если бы я вдруг оказалась каким-то, что-ли, авиадиспетчером. Из наблюдаемых (которые, теоретически, могут выйти из зоны наблюдения), мы превратились в наблюдателей, каких-то дозорных, которые никак не могут покинуть своего поста. Впрочем, возможно, мы и с самого начала должны были присматривать за чем-то – например, за тем, чтобы «культура» не выбралась из-под земли.
В конце концов организаторы акции все же вернулись за нами и объяснили нам историю про 4К, а так же признались, что изначально вместо «Культуры» должен был быть «Кастанеда», но аудиокнига на компакте почему-то не стала проигрываться. После этого я вспомнила, что в какой-то момент, пока мы сидели на поляне, я мимоходом вспомнила Кастанеду (которого читала очень давно и помню плохо), эпизод какой-то из его книг, где дон Хуан ведет повестсвователя на какую-то, кажется, ночную поляну, и он видит там фантастического зверя с клювом и когтистыми лапами хищника, настоящую химеру. И, едва успев испугаться, понимает, что это всего лишь колеблемая ветром сухая ветка на земле. Я видела что-то похожее в куче листьев возле нашей поляны. Узнав, что я сама была еще одним «К», я испытала что-то вроде облегчения: оказывается, от меня ничего не требовалось кроме и так данной мне фамилии. Сама акция для меня была, пожалуй, своего рода анти-детективом: неподвижная «слежка» и множество версий, зацепок, совпадений, которые в конце концов сводятся к тому, что ничего существенного, помимо известного с самого начала, в сущности, и не произошло, «преступления», то есть непоправимого изменения, не было, труп «культуры» так не был обнаружен, и в мире, к полной неожиданности, оказалось не больше, но и не меньше смыслов и значений, чем до начала «расследования».
