«В поучениях православной церкви к пустынножителям есть указания, чего должен бояться человек, посвятивший себя поискам рая. Это страх перед Богом и перед разбойниками. Страхи рассматривались как данность, с которой аскет обречён существовать. Исходя из сказанного, можно предположить, что возникновение и развитие цивилизации обязано борьбе людей с этими страхами. Культура в этом процессе играет роль пограничных столбов на отвоёванном пространстве, а дефицит конечного компенсируется искусством. Искусство же вместе с коллективными мифами являет собой психопатологическое истолкование экспозиционного пространства».
Н. Панитков. Из неначатого сочинения.
Трудно поверить, что сценка, виденная мною в детстве, окажется доминирующим впечатлением для сознания до сих пор. Через сетку забора я видел, как по полю в сторону леса бежала одетая в чёрное платье женщина, а за ней с криками гнались двое мужиков.
Найти разумное объяснение происходящему было невозможно, но совершенно очевидно, что именно фигуры в чёрных одеждах, бегущие вдали по зелёному полю ясным июньским днём, который взрослые называли Троицей, сделали мой характер скрытным, а мысли наполнили ужасом, не проходящим и по сей день.
Память мальчика оказалась ярче и выпуклей её активной части. Поэтому степень дистанцированности моего сознания от действительной реальности настолько значительна, что не позволяет погрузиться в неё полностью. С точки зрения клинической картины во всём этом нет ничего удивительного, но это обстоятельство представляется мне важным для того, чтобы понять, каким образом меня занесло на периферию русской андеграундной культуры 70-80-х годов.
То время было продуктивно в смысле сплачивания всякого рода «нежитей», таких как я, в небольшие группы. Психопатология являлась одним из критериев избранности, а эпитет «шиз» - чуть ли не похвалой. Многие вполне разумные люди искали случая примкнуть к такого рода группам, облекаясь в чудаковатые наряды, проявляя повышенный интерес к религии и художественному творчеству, постепенно утрачивая свойства деловитости и рассудочности, как теряет зайчик инстинкт самосохранения при виде разинутой пасти удава. Но для тех, кто вырос вместе с ним, удав является привычным, даже обыденным. Он хоть и мял нас кольцами своих стальных мускул, а мы, в свою очередь, хоть и пинали его, но заняты были совсем другим. Вырвавшись из складов и подвалов его могучего тела, в основном по праздникам субботы и воскресенья, мы бегали по его угодьям в поисках экспозиционных пространств, в чреве коммунальных квартир разрабатывая теорию полученных травм, всё больше и больше вовлекая в наши грёзы людей различного положения, в свою топографию, акустику, ритуалы, язык.
Сейчас, когда удав в результате очередной линьки стал плохо координировать свои движения, многие занялись калькированием потускневших разводов его чешуи, как некогда было модно собирать кусочки, оставшиеся от кожи его прошлых линек. Но разве можно сравнить всё это с теми красно-белыми с золотом переливами его толстой лоснящейся шкуры, его придыханием и свистом, усиленными множеством репродукторов! Куда денешься от захватывающих душу воспоминаний о том, как впервые встал на его широкую спину и, цепенея от ужаса, понёсся по чистому ярко-зелёному полю, вглядываясь в быстро исчезающие фигурки бегущих людей в чёрных одеждах.
Москва. 1990 год