Концепт как авангард авангарда, авангард по преимуществу. Критика, не принимающая новизны в искусстве, - как собака, которая облаивает хозяина в новом картузе /Белинский, между прочим/. Концепт и занят как бы этой притчей - только тут хозяин не то вовсе раздет, не то одет во все сразу, - весь фокус в демонстративном отрицании всякого картуза.
Можно сказать - что же это за хозяин, до того дошел, уже одной собакой и занят - скоро сам в конуру залезет. Весь от собаки зависит, от ее лая.
Так в том-то и дело. В том и беда, что зависит, уже давно все только и зависим. Правильно, хоть в конуру полезай. Собака-то давно из конуры вылезла, собака давно за хозяина, и авангард он и есть авангард не чего-нибудь, а этой драки с собакой, важней которой уже, может, и нет ничего, и жизнь - не жизнь - от нее все зависит. Либо собаку, либо собака. Собака-то взбесилась, миряне.
Чем плоха и опасна традиция почитать за высочайшую поэзию Вяч. Иванова - Брюсова и пр.? Да тем, что поэзия тут подменяется фактически организацией, тем, что выучить те знаменитые 500 слов - "словарь полинезийца" по сути - недолго любому грамотному человеку, а затем уже вотрется - не вотрется он в касту жрецов Высочайшего, - будет зависеть от чисто орг. моментов. Блатное дело. Больший прохиндей - лучше по сути вотрется. Тем и плох "язык" - "язык" выучить можно. Проще говоря - А.Б, И, - дилетанты с претензией, а и Мандельштам - мастера ремесла, и потому да, поэты. Речью надо овладеть. Язык стерпит произвол там, где речь потребует скорректировать. Речь - шире, живей, всеобщней и опытней. У Мандельштама - людская речь, у Иванова - язык, язык, видите ли, мистагога. Якобы высочайший на деле доступный задешево, без работы, без именно что культуры - и потому опасный. (Просто речь осрамилась, идеологизировалась, но изживать это должна сама - что и делает помаленьку /тот же Мандельштам/).
Сумнин считает, речь кончилась. Ну, это он хватил, но хоть бы и так - представим себе на минуточку. Речи, стало быть, каюк, поэтам крышка, остается группа "коллективные действия" и интенсивно и коллективно действует. Дай ей всякой удачи, только ведь действует-то она тоже в речи и речью, даже, если обходится вполне без слов (реально, кстати, она без них не обходится - "поле неразличения", "приманочная арка" и т.п.). Просто эта речь, беря грубо, так же шире собственно речи, речи чисто словесной, как словесная речь шире "языка". А так эта наша всем понятная речь, в общем корректирует и генерирует действия (коллективные в данном случае) таким же образом, как речь словесная - слова (индивидуальные, обычно). Да просто дает им смысл и значение. Да просто делает их возможными. Назовите эту "речь" - контекст, социум, назовите - культура, опыт, поведенческий язык, сумма знаковых систем, - понятно, о чем речь. Речь о речи. И речью. А как иначе? Иначе только экстрасенсы могут.
Итак, если Маяковский или Мандельштам узкому жреческому и блатному (что то же самое) "поэтическому языку" противопоставляют общую, живую и творчески трудноуловимую поэтическую речь, то концепт, можно считать, идет дальше, в общем с теми же задачами - демократизируя искусство, освобождая его от искусственности, требуя непрерывной проверки на самую широкую, самую живую реакцию, - чтобы не образовались авторитетные "формы" и стили, и привилегированные касты, чтоб не было блата, чтоб искусство было нашим, общим, живым, постоянно творческим делом. И пока искусство в речи, в опыте, в общении! - т.е. в реальности, ей живет и ей корректируется, не стоит тревожиться, что искусства не слишком много, что искусство хочет быть всем, что все хочет быть искусством и т.д. Раз хочет, значит так ему надо. Мало ли, что хочет - а может или нет? Ну-ка? Смогло - вот тут, как вы считаете? Мейл какой-нибудь еще один арт - так арт он, или нет, не арт? Искусство, нет? Если смогло - стало быть и доказало, что оно тут есть, что оно - да, искусство. И не нужно никому беспокоиться решать - лично - правомерно ли такое искусство и доколе ему расширяться. Тут пусть эта самая речь и решает - т.е. все мы пусть и решаем. Речь-то ведь и есть все мы, наш общий опыт, почему она и знает о нас больше любого из нас.
Если ощутим смысл и место, отношение и интонация, жест и мимика какого-то факта - что еще надо? Ощутим, стало быть, значим. Стало быть, факт - факт речи, он есть и запомнился, состоялся. И годится ему быть и искусством - а почему нет? Значит, искусство здесь расширилось органично, расширилось, не утратив, не потеряв себя, в речи расширилось, в контакте с ней.
И кто может положить конкретную границу искусству - до сих пор и не дальше?
Это может сделать художник в своей практике - например, Булатов - плакат ему, скажем, годился в свое время как искусство, а письмо уже именно ему не годится. Т.е. граница кладется практически, делом, для себя и для любого из нас, потому что мы можем, сумеем посмотреть с реальной точки зрения Булатова, изнутри созданного им мира с его закономерностями. Но как может положить такую границу теоретик, /например, Гройс/, положить вообще, теоретически, однако конкретно - это ему - арт, а то уже нет...? И может ли?
На мой-то взгляд письмо - как раз одна из таких вещей, вкус, характер и качество которых мы в нашей культуре, в нашем обществе, в нашей этой речи всегда, в общем, готовы и в состоянии оценить и воспринять скорей и полней многого другого.
И если бы не был мейл-арт и стал вдруг мейл-арт - то это не потому, что кто-то попытался назначить его искусством по своему хотению, позволению, а потому, что догадались - а ведь письмо тоже бывает искусством. Вполне искусством. Давно искусство - чем не оно? Поймали себя на искусстве. И более органичного способа экспансии искусства не придумаешь.
Итак, искусство, которое расширяется, изменяет, не теряя контакта со всем тем, что мы назвали речь, остается искусством. И расширяется именно, чтобы оставаться искусством - уйти от чьего-то произвола и диктата, от доктрины.
Т.е. тут качество явления, в точности обратное тому, в чем часто подозревают искусство концепта (или, может быть, лучше выразиться по Вадиму Захарову - искусство действия). А подозревают, инкриминируют действию, как мы все знаем, утрату, отмену критериев, дезорганизацию и хаос и, как следствие этого, - именно произвол.
Так же, в общем, как обучившиеся не без успеха выполнять упражнения на метр и рифму и выучившие специально поэтический словарь в 500, а то и во все 1000 слов воспринимали в свое время (и продолжают воспринимать) стих речевой именно как крушение критериев, гибель культуры и дезорганизацию: позвольте, это что же, теперь, значит, любой, да - тоже стихи писать может? даже не проверенное и не доверенное лицо? Непосвященные и не приглашенные... Всякий, понимаете, профан, на профаническом уровне... Сплошной развал и дезорганизация. В действительности же, конечно, организация (т.е. организованность без организации) на более высоком уровне, доступном профессионалу и не доступном всякому блатному от культуры, пристроившемуся к престижной профессии. Естественно, такой блатной товарищ зубами и когтями держится за свое.
Но дело не только в этом. Это все довольно просто и ясно, если глядеть изнутри - а как глядеть снаружи? Вопроса бы не было, будь поэзия та же и впрямь только частное, личное дело. Интересно тебе - бери, смотри, разбирайся, что плохо, что хорошо, что получилось, что нет. Врубись - все сам поймешь понемножку, когда опыт придет. Не идет дело, не врубаешься, лень тебе - и отойди, отстань, никого не путай. Это идеальный случай, а в реальности, мало ли - да хоть одно то, что поэзия - профессия, за стихи деньги платят. За стихи одни деньги, за прозу - другие. Причем за стихи - больше. Так вот как, спрашивается, прикажете быть на месте бухгалтерии? Скажете, что там, где качество речи дает возможность разнести текст по строчкам, там и стихи? Так, что ли? Если и так, то не для бухгалтера, не для ответственного лица. Качество речи - никак не его дело, не его профессия. Раньше просто было: складно - стихи; рифма - строка. Строка - один р. сорок к. А если нет этого, что мешает, действительно, любому деляге любой свой мало-мальски приемлемый текст растаскать на строчки и слупить как за поэму-эпопею, сразу выбрав все лимиты.
Это соображение, между прочим - кажется, главный камень, в который утыкается авангард советской поэзии, или, по крайней мере, его часть во главе с товарищем Куприяновым. Идет битва, идут дискуссии, идут уже лет двадцать, и все без толку. За перевод верлибром им платят, а за ихнее творчество - такое же, нисколько не хуже и таким же верлибром как перевод - тоже платят, но туго. Не признают, понимаете. Мало печатают такое куприяновское творчество, и Куприянов уж сколько лет колыхает и колыхает общественность, чтобы печатали больше. Авангард отчаянный - хотят, чтобы с виду был бы стих не как стих, а как у них. У них, ТАМ. Безрифменный и безразмерный, согласно мировым стандартам. С точки зрения нормального бюрократизма - т.е. извне - вопрос ведь и впрямь какой-то неразрешимый. Со стороны чисто, так сказать, формальный - ведь "форма", "содержание" в стихах - чистая фикция бюрократического мышления. Т.е. тут случай из таких, когда бюрократизм упирается сам в себя.
Остается только наделить соответствующими полномочиями ответственного товарища, и пусть лично определяет, где стихи, а где так. Кому платить, а кто обойдется. Собственно, все куприяновские борения за то и шли, чтобы на такой бы пост - да его бы, Куприянова бы. И дали-таки Куприянову пост. И соорудил Куприянов день Поэзии 81 - свободный, наконец, безразмерный и совмещенный. От одного не очень свободный - от все того же бюрократизма, да еще авангардного, во главе с Куприяновым лично. Вышел день тускловат все же - вышел день личных знакомых, день покойников и лично знакомых покойников. Вот образчик личного творчества самого Куприянова: Аврора выстрелила - О, Русская земля! И ты уже среди звезд. (Правда, кажется, это не из этого дня. Но во всяком случае из этой поэзии).
А в общем, как разграничить стихи и не стихи, искусство и не искусство - вопрос, конечно, достаточно острый и норовит он обернуться тем драматичней, чем искусство авангардней - т.е. чем само искусство сильнее отрицает эти свои "границы" - столь, как мы видели, доступные для разных злоупотреблений со стороны. Драма в том, что отсутствие таких границ не меньше располагает к злоупотреблениям - как мы опять-таки только что видели.
Там - там, прежде, в искусстве традиционном - были хоть минимальные гарантии, на жреца требовалось по крайней мере сдать некоторый техминимум: как ни мало это - 500 слов, а все-таки больше, чем ничего, согласитесь. - Как же ты - не умеешь играть на этой дудке, а берешься играть на моей душе: неужели думаешь, что моя душа проще устроена, чем дудка (Гамлет).
Так вот, когда искусство из жанра, рода занятий вообще словно бы норовит стать качеством, желает быть извне неопределимо и неуловимо, когда граница между искусством и не искусством принципиально условная и спорная и даже словно бы оспаривается непрерывно и сама граница, и не всегда поймешь - в каком смысле оспаривается? Насколько буквально? и "не поймешь" тоже как бы входит в условия игры - короче, когда искусство - в искусстве истончения грани между искусством и чем-то еще, искусство в попытках отринуть искусство - тут как не задуматься: а ну как впрямь удастся и отринуть - тогда что? Грань и грань грани, и грань в степени уже... сколько можно? А за гранью что будет? верней, не то чтобы и впрямь "будет" - будет-то, небось, все то же, а верней бы спросить: как это мыслится и что здесь может случиться? Пусть хаосом кажется все только со стороны, не говоря, что к искусству подходят облокотиться. И мало ли кому захочется подудеть на дудке без дудки именно по полному неумению и своей посторонности, поиграть не на душах, так на нервах - да мало ли. Мало ли жанр действий открывает возможностей для манипуляций - не будут ли это опять манипуляции хоть бы и с нашим братом?
Так и кажется, что "неодолимая сила слова" Пригова писалась не без впечатлений от поездок за город - ведь и автор, Пригов, тоже ездил. Так как же, все-таки? искусство знает всякие кувыркания. И если запахнет впрямь новыми факельными шествиями или агиткарнавалами, не выйдет ли, что какие-нибудь наследники Юрия Кузнецова по боковой (хоть им и ближе) линии ткнут в нас пальцем, как в своих предков по прямой (хоть нам и дальше) линии? У них действия, и у нас, скажут, действия. Вот бы уж чего не хотелось... не угодно ли, скажут, выпить из черепа отца, миряне? Или там подтолкнут от души уходящую-проходящую-подходящую женщину, братья?
Рецептов не предлагаю, исследований не провожу. Хочу только кое-что предположить. По-настоящему, по крайней мере. Все-таки верю в речь - и на уровне не только словесном. Чтоб не шарахнуться от произвола да в произвол еще хуже - давайте ближе к речи, нашему общему, повседневному опыту общения. Я пил из черепа отца / За верный путь во мгле/ за сказку русского лица, / За правду на земле - это стих от стиха, кость от кости мертвое дело, искусственное изуверское эстетство. Речи это не выдерживает, в речи, интонации - это просто никак не существует, беспомощно до смешного: "За сказку русского лица" - самым поспешным образом впихнуться в одну строчку словеса. Это проходит только среди своих, по соглашению, по согласию на сдвиг, на подогрев, поддавши. На людях, на свету рассыпается прахом. Поперек всему нашему опыту, здравому чувству и смыслу, тому, что по-английски коммон сенс, по-русски пускай хоть соборность. В общем, все то, что держит, корректирует, не дает нам слишком завираться по произволу - кладет, по выражению Пушкина, "предел нашим выдумкам". Оно кладет и словами и не только словами - важно не терять контакта, обратной связи, чтоб отдавало: то говорю - нет, стоп, уже не то говорю; то делаю - стоп, тут уже не то делаю. Важна рефлексия. О том, что рефлексия не отделима от самого непосредственного и посему первичного импульса творчества и как именно, каким образом это происходит - об этом всем толковать тут не стоит - это тема неисчерпаемая. Достаточно просто сослаться на опыт той же поэзии, или, если угодно, шире - опыт литературы. Желающие пусть обратятся. Но, кажется, и так все понятно, в общем. Так обстоит дело с речью просто - речью словесной.
Ну, а с речью в нашем широком понимании - с ней разве не так? И словесная рефлексия - разве не частный случай чего-то более общего и едва ли не обязательного для всех нас? Кому как, а мне "прогулки за город" и те из "прогулок", в которые брали меня, нравятся, как я теперь думаю, еще и тем, что делалось это как-то с оглядкой и вдумчивостью, иной раз вроде бы и смешной. Я думал и сейчас думаю, что сложный громоздкий аппарат анализа и объяснений, скажем, к "Месту действия" реально мог иметь значение только как еще один концепт, "действие" в дополнение к первому, верней, - в расширение первого. (Текст-концепт, на мой взгляд, может и не требовать прочтения: это текст как предмет или ситуация, а ситуацию не прочитывают - в нее входят, схватывают - либо нет).
Затруднения (а они были, помнится) ощущались постольку, поскольку устроители проявили тенденцию буквально донести до участников, растолковать им достаточно сложную и неудобоваримую систему объяснений и обоснований проведенной акции. Вразумить: что именно, оказывается, они - участники, делали. Не очень настойчиво, но, помнится, вполне положительно вразумить все же попытались. Естественно, стало раздаваться поскрипывание. Помню, как обычно лучше всех выступил Кабаков: - Господи, я опять что-то должен понимать!.. В общем, дело с развертыванием обоснований не очень пошло, помнится, авторы не стали особенно настаивать и в итоге, можно сказать, обсуждение акции вкупе с обсуждением именно попытки ее обосновать стало еще одним естественным комментарием, расширением ситуации, расширением действия, концепта...
Просто, на мой взгляд, как это ни странно, авторы - заслуженные концептмейстеры - где-то в этом месте почему-то утратили вдруг ощущение природы своего искусства - концепта - именно как искусства. Ведь любой факт искусства - будь то стихотворение или рисунок, можно при желании объяснять и комментировать бесконечно, как известно - поскольку он способен бесконечно на нас воздействовать (если, разумеется, он действительно состоялся именно как факт искусства). И именно по причине бесконечности таких возможностей невозможно всерьез предлагать какой-то обязательный анализ к рисунку или стихотворению на манер технической характеристики изделия. Короче, если действие - все-таки факт искусства, то как всякий факт искусства оно будет заведомо неисчерпаемо. Искусство - факт сознания, а сознание себя исчерпать не может.
Однако, это так, но искусствоведение существует, у анализа в искусстве свое место и значение, и такой вот громоздкий аппарат и комментарий при одной на вид не столь сложной акции (человек переходит поле, подходит к занавеске, открывает ее, там яма, в ней лежит другой участник, они меняются местами, лежавший доходит до конца поля, до опушки, пришедший дожидается следующего), аппарат одновременно и чрезмерный и недостаточный, во всяком случае неопровержимо свидетельствует о высокой степени зарефлексированности, проще говоря, высокой организации мышления или еще проще говоря "нет, тут не мало думано", - как выражается один из персонажей Островского, тем более, что комментарии составлялись загодя, и мудреные тексты поджидали участников на опушке. Рефлексии мышления не обязательно и не надо явным образом материализовываться в такой комментарий, но самому аппарату-комментарию без рефлексии взяться неоткуда.
В общем, не столь важно, что качество, разработанность этой "прогулки" обнаружилась не очень удачным образом, привели к некоторому побочному результату. Важней, что налицо само качество, сама эта разработанность, сама укорененность в контексте "социальной речи", которая - как и укорененность строки в обычной речи (например, интонационное качество) предохраняет от куда более крупных неприятностей - скажем, от изуверства, от произвола.
В общем, я и сам мямля и хорошо понимаю того, кто мямлит. Информативность речи (словесной и несловесной) - качество непростое. Хитрое, ускользающее. Бери больше, кидай дальше тут не проходит. И если перестараться, чересчур добросовестно нагружая речь смыслами и сообщениями, речь наша, глядишь, и обернет смысл глупостью. Словом, я сам скорей поверю интонации без речи, чем речи без интонации.
В то же время яркости, силе, энергии, конечно, нельзя не позавидовать. Без них - какое искусство. И искусство действия вряд ли тут исключение. По-моему, трудно не заразиться, не поддаться остроте ощущения жигаловских акций (действий). Сам я ни в одной не участвовал, но думаю, что акция живет полноценно и в описании - иначе зачем автору и выступать с описанием? И описания акций Жигалова в третьем архиве оставляют ощущение удивительной полнокровности и силы. Снег, стекло, горелая бумага. Слово "снег" на снегу. Темнота и свет, освещенный дым, который замуровывают, забинтовывают, и загипсовывают в кубе с электрической лампочкой - все это, по-моему, на редкость как-то вкусно и крепко. И драматично. Чувственное замыкание на предмет - самое короткое, какое может быть. Непосредственней некуда. Действительно, как бы уж и вовсе без речи, помимо всего, напрямик. Та эмоциональность - да попросту сказать поэзия ощущения, которой, что греха таить, обычно недостает концепту - искусству по природе несколько словно бы отвлеченному (при всем сочувствии, скажем, стремлениям Н. Алексеева "определить" концепт лирически).
Там бывает, что, словно бы, и нет сообщения, "содержания" - речь вроде бы ни о чем. О самой речи, по-видимому. А тут - извините. Тут все наоборот. Тут самая густота этих сообщений, эмоциональных импульсов, что речь - если считать, что речь вообще еще остается - только успевай их обслуживать. И впрямь - а не пора ли напомнить речи ее место, ее дело - служебное и подчиненное, второстепенное? Может хватит уже с ней столько возиться?
Судя по некоторым другим акциям того же Жигалова в том же третьем архиве - видимо, все-таки нет. Не пора. И рукоятка все еще важней топора (как у Голдинга сказано). А мешает ли рефлексия проявиться импульсу, подлинности эмоции - об этом как мы уже говорили, можно спорить, но что рефлексия мешает импульсу стать идолом, мешает взбеситься эмоции - это несомненно. Это, собственно, и есть ее, рефлексии, задача.
Самый образ акции для Жигалова - отнюдь не проблема, не что-то, что еще предстоит найти, выявить, доказать и т.п. Наоборот, - образ совершенно несомненен, с него-то все и начинается. Полная определенность и уверенность.
Проблемы могут начинаться, на наш взгляд, тогда, когда такая определенность, если и ощутима, то в основном, очевидно, для автора определенность пошатывается, - однако, уверенность остается. На мой взгляд что-то в этом роде получается, например, с описанием действа со свечами или акции, во время которой участники должны были перекатываться друг через друга по ступенькам лестницы. Если это был веселый экспромт, если главное тут - непосредственность, то эту непосредственность и веселье, по-моему, на сей раз в описании передать не удалось. А если это было "поставлено" по замыслу, то самый замысел, что ни говорить, явно уступает тому же кубу со световым дымом именно в том, что определенности образа и ощущения здесь куда меньше. Можно сказать, что отчасти так и задумано: то была работа с предметами и явлениями и добиваться там определенности должны сами участники, а здесь - с людьми.
В том-то и дело. Если я весело кувыркаюсь вниз по лесенке оттого, что во мне детство вдруг заиграло - это одно. А если меня приглашают проделать такое по программе - это совсем другое, и я, например, скорей всего откажусь от приглашения. И потому, что недолго и синяков наставить, и, главное, потому, что это странно, неловко. А самое главное, потому что на эту странность и риск (хотя бы символический) я должен пойти по плану и по чужой команде, - хотя бы и такого симпатичного командира как Толя Жигалов. В описании акции сказано, что ощущение при таком перекатывании друг через дружку оказалось радостное, "дионисийское". Вот и дионисийское вспомнили... А то давненько уже не слыхать было... Готов поверить, что кому-то удалось испытать и радость, но, во-первых, как уже говорилось, верить приходится на слово, что в искусстве обычно не плюс, а во-вторых, эта радость как-то не радует. Понятно, что, если развеселившись, я улыбаюсь, то, наоборот, улыбнувшись, могу повеселеть - хоть и не обязательно. Если я могу закувыркаться, взыграй во мне детство, то закувыркавшись, получаю шанс ощутить детскую радость. Собственно, такого рода упражнения от обратного, как известно, одна из основ техники йоги. Но ведь это именно техника - огромная, тончайшим образом разработанная. У йоги тысячелетний (по крайней мере) опыт и первая заповедь - осторожность и постепенность. В каком-то смысле йога может рассматриваться как культура такого рода приемов, как религия
вся - культура нашего чувства веры. И не зря ведь "Нам писанием велено строго / Признавать лишь небесного Бога..." И весь, в конце концов, смысл и значение той и этой культуры именно в том, что вне ее, культуры (йоги - в одном, религии - в другом случае) эта вот благодать (вера - в одном, радость - в другом случае) просто очень, очень опасны...
Получается уже радование, радение... Нет, такие игры с волей и личностью напоминают, как хотите, не столько йогу, сколько упражнения на коллективную экзальтацию в сектах, или на коллективное подчинение - в армии, например.
Можно сказать - но здесь же искусство... В том-то и дело, искусство - это тоже культура, система с громадным опытом - в том числе, между прочим, предохранительным опытом. Когда говорят, что концепт - это освобождение творчества от искусства, в виду имеется искусство как выучка, искусное обращение с материалом будь то слова, краски и т.д. Материал концепта не ограничен - в идеале это весь наш опыт, все окружающее, и материал этот так же способен скорректировать неопытного, обучить неумелого и признать мастера, как и всякий другой. Но в более широком значении слово искусство все-таки, очевидно, остается не отменяемо и для концепта. В значении особого, специального выделяемого рода деятельности (вот рамка, вот что в ней - это произведение. Вот акция еще не началась. Внимание! А вот уже идет акция), между прочим совершенно бескорыстного. Предметом, темой, сюжетом искусства воздействие на человека становится сплошь и рядом, но целиком, буквально искусство и прямое воздействие никогда не отождествляются - это разные вещи по определению. Именно потому, что имеется рамка и внутри искусства, включенное в его контекст воздействие просто обезвреживается.
В том и специфика, и интерес концепта, что раз его материал - действительность, кусок действительности, из действительности выделенный, то рамка становится невидима, - такова тенденция к бесконечному размыванию и постоянной экспансии на все, и впрямь захватывая в свое поле все окружающее. Но исчезать на самом деле - никогда. И вполне буквально понимать концепт как искусство, сливающееся с жизнью, искусство жизни - либо наивность, либо типичная утопическая идеологема.
Для тех, кто считает, что это очень красиво - искусство жизни - можно сказать, хотя бы, если в будущем и произойдет такое слияние, дионисийство, то в нашей действительности ему явно препятствует именно бескорыстие искусства. Искусство принципиально бескорыстно, тогда как действительная жизнь отнюдь небескорыстна. Граница совершенно отчетливая. И как только запахнет чьим-то на нас прямым и реальным воздействием вне всяких рамок, контекстов и условностей - наше дело немедленно насторожиться. Мы и настораживаемся, хоть и не всегда вовремя.
"Коллективные действи"я начинаются как бы снаружи, именно с этой рамки, с границы акции, которую словно нащупывают. Вот поехали все за город. Пока вроде бы ничего особо странного. Приехали. Сели на автобус, взяли билеты. Все нормально. Приехали, вошли в рощу, пришли на поле. Как люди. Перейти на ту сторону поля к опушке леса тоже естественно, правда, переходить будем в особом порядке - вот тут некоторая трудность, неловкость - словом, момент искусственности (возможен и промах - как, например, был случай с произвольным выделением ограниченного числа участников, - момент, видимо, неизбежный, но сводимый к минимуму). Даль-
ше - освобождение от неловкости и опять естественность - только усиленная, активно переживаемая, т.е. действительность той же природы, что и перед акцией, за ее "рамкой". Без особой экзотики. Обычная, хоть и иная. Гуще.
Во всяком случае видишь, что авторы сами видят все щекотливые стороны дела и весьма сосредоточены на ее границах, ее, так сказать юрисдикции в обыденном, именно на "рамке", на вводе в акцию - и именно такая, можно сказать, интеллигентность парадоксальным образом делает "рамку" явственней и, следовательно, отчетливей относят выделенное "рамкой" к искусству - по крайней мере, по жанру, по намерению.
Жигаловский "куб", как мне представляется, строится, словно бы из самой середины, с главного, с ядра, со своей световой субстанции яркой эмоции, "начинки". Автор прямо заявляет: сейчас получится делиться эмоцией с нами, "вот искусство без тени сомнений и неуверенности, - мы соглашаемся - вот это искусство. (Если, кстати, и впрямь есть у кого-то "романтический концептуализм, то, наверное, именно у Жигалова).
Но если автор заявляет, а мы не соглашаемся? (Не будем сейчас говорить, кто прав - мы, или он, автор. Бывает, что и тот, и другие. Но "мы-то ведь здесь - особое - через "нас" - это искусство - искусство действия - и осуществляется через непосредственных участников или того, кто, знакомясь с описанием, подставляет себя на их место). Во всяком случае, и автор - человек, и у автора может не все получиться. Не будем забываться, что искусство двуедино, на двух китах - оно и жанр, и качество. Его выделяем "рамкой", и оно само выделяет себя как достигаемая удача, нечто интересное, значимое - если действительно удача достигается. По-моему, с вождением Никиты Алексеева по городу в тесной обуви у Монастырского и Паниткова мало что вышло - об этом красноречиво говорит описание акции, данное самим Алексеевым. Получилось действительно упражнение на повиновение (момент, который так лихо спародировали Мухоморы: "Андрей Сумнин, следуй по веревке..."). Но между прочим, обезноживший Алексеев мог в любой момент, легче легкого и без осложнений выйти из игры: ведущий и ведомый шли по самому, можно сказать краю "рамки", таща ее с собой, и все время "натягивая", но не разрывая, по краешку "поля неразличения" акции и действительности. Получился как бы классический эффект слабого воздействия, которое действует сильней сильного именно потому, что порвать связь ничего не стоило в любой момент, Алексеев и активизировался, и заботился, и длил и длил акцию. Так что и здесь не просто подчинение, но сложная и встречная инициатива, хотя в итоге все это, по-моему, все-таки не очень приятно - неприятен хотя бы монотонный дискомфорт.
Не без риска, на мой взгляд, и акция, где каждый разматывал катушку, уходя по глубокому снегу от центра на край поля - тут тоже присутствует и дискомфорт, и подчинение. Но дискомфорт "выходной", недолгий, снежный, а главное, подчинение и инициатива, доля авторов и доля участников "задействованы" очень интересным образом: по краевой конструкции, как-то естественно, как в природе - почти по формуле К12, - вроде воздействия какого-нибудь источника света или поля тяготения и т.п. Каждый по мере удаления все более становится волен придти назад или пойти куда угодно (как, кстати, мы с Жигаловым). Понимать задачу так или иначе, или не понимать задачу вовсе...
А что всего важней, как мне кажется, - это, что сама интонационная, речевая природа этих акций, обычность, обиходность материала естественно предохраняют от иных опасностей. Здесь если и окажется просчет, то зато минимум притязаний; дискомфорт, так самый простой, а не эмоциональный. Если не получилось (по чьему-то мнению), так, значит, просто ничего не получилось, а не что-то невероятное. Ничего особенного за рамкой, как и перед рамкой и сама рамка - ну, просто легкая неудачная попытка неизвестно чего, прогулялись за город. Образ и эмоции минимальны, они никак не навязываются - и, стало быть, момент воздействия (для того, кто не пожелал или не сумел войти в "рамку") - воздействия именно вне рамок искусства, прямого, неопосредованного и, стало быть, небескорыстного - практически снимается. Разумеется, эмоции не исключены, наоборот; нет эмоций - в конечном счете ничего нет - как и во всяком искусстве. Только они не определены, окраска действия минимальна, - определена конструкция, которая и позволяет и предлагает продуцировать эмоции своим участникам. В общем, на случай неудачи взяты все меры - и, может быть, более основательные, чем в любом другом виде искусства.
Боюсь, как раз наоборот должно обстоять дело в таком эмоциональном, поистине "романтическом" концепте, как иные из акций Жигалова. Понятно, что один "кит", на котором искусство - кит удачи - готов бывает из-под него вывернуться так же живо, как из-под любого другого - и даже живей, как живей готов и возникнуть, именно потому, что искусство Жигалова более эмоционально и менее уравновешено. А как с другим китом - китом жанра, рамками акций и всеми их проблемами? Как угодно, но по-моему, тут Жигалов бывает больно крут.
- Акция, - говорит он. Это значит: вот будет искусство. И приглашает присутствующих скатиться по ступенькам. Выше мы говорили о детской непосредственности радости. Заметьте, как трудно бывает уговорить ребенка, когда он в "ударе", повторить или исполнить на заказ какое-то удачное словцо или движение. Ребенок здесь что-то знает. Ребенок все знает про непосредственность - знает, что момент неповторим. А если уговорите, то это будет уже не то, не самое интересное движение. Чему-то вы повредите. Собственно искусство все и занято уловлением неповторимого и неуловимого - но ведь именно за счет того, что оно искусство, за счет своей специфики, - т.е. за счет все тех же рамок.
А о каких рамках можно говорить, если и человек в сильном подпитии погибший в горящем доме, пытаясь вынести какой-то предмет, вроде люльки Тараса Бульбы - и он тоже, оказывается, совершает акцию и что жена автора родила - тоже акция. Совместная акция автора и его жены. От души хочется поздравить Наташу и Толю с таким событием, и при этом прибавить, что ребенок-то ведь лучше искусства. Искусство условно, а ребенок у Наташи и Толи, горячо надеемся, вполне безусловный. Ребенок живой, слава те, Господи, жизнь заведомо больше акции, но жизнь - это все-таки немножко другое... Или Толя Жигалов шутит? Здесь - очень может быть, но
тогда, значит, эта шутка из тех шуток, с которых все начинается... Если тут и шутка, то человек сгорел - уж какие шутки. И если, наконец, и кувыркания, и свечки подле сена - шутка все, что было, то скажу честно: шутка Скерсиса мне нравится, например, больше. Взять добровольцев, выстроить в ряд, завязать глаза и стукнуть всем под коленки. Классическая, между прочим, акция непревзойденной чистоты, - за счет, конечно, специфичности, одноразовости - а потом ищи дураков... С известной точки зрения концепт и осуществляется тем, что непрерывно шутит над собой и отрицает себя, весь на острие. Но концепт Жигалова как раз менее шутейный. И шутка шутке рознь - не зря говорится.
В общем, почему я должен слушаться автора и соглашаться, как только он назовет нечто - акция? Да еще, если я вижу тут тенденцию называть акцией именно все, что вздумается... Эдак он и меня обзовет акцией - нет, тут надо крепко подумать. А хоть и не меня - он говорит: сейчас у нас акция, искусство, а по-моему тут искусство не получилось, и от участия в такой акции (пусть мысленного) мне как-то не совсем ловко... Или соглашаться надо вперед, как только завидишь тьму, свет, дым, лед и пламя, огонь свечи - независимо от результата? Ну, Жигалов, человек искушенный, концептуалист как-никак - вряд ли он на это может рассчитывать. Это, извините, наивно. И опасно. Т.е. опять, выходит, пришли к специальному, избранному словарю, языку. Шутки шутками, но не в полинезийце же дело. Тут уже не тот романтизм. Считать, что специальные поэтические предметы, аксессуары - скажем, та же свеча, могила, крест, гроб, череп, нож и т.д. автоматически приводят к поэзии, к искусству - это, может, при Жуковском было, да с Пушкиным и кончилось.
А сейчас, если и попадается такая атрибутика, так ведь именно что у Юрия Кузнецова. Ну, у Оли Седаковой иной раз. На то он и социалистический оккультизм. Автоматически к поэзии, к искусству ничто не приводит - ни реквизит, ни темы, ни воззрения, ни намерения сами по себе, ни та или иная "форма" - на то оно и искусство. Что не значит, конечно, что подобные предметы (вроде свечи) воспрещаются - но они опасны по своей активной эмоциональности, обоюдоостры, тут либо пан, либо пропал. Вот куб со светом и дымом - по-моему, пан так пан. Пан в кубе. А свечка в зеркале против сена - нет, какой-то не пан. Просто проект фотографии, и все зависит от того, как она - фотография - получится. Иначе говоря, необыденная, торжественная, приподнятая интонация не помогает сама по себе сделать искусство. Она - дополнительный риск, заявка на искусство, которую надо оправдать.
Короче говоря, не вижу гарантии, что в иных акциях Жигалова из-под нас не уйдут все киты разом, и искусство, - когда пройдет факт экспансии, тотального обалдения, - не удержится, не останутся люди в странной ситуации, сразу чреватой, открытой разным небескорыстиям и злоупотреблениям. Вне контекста искусства, в контексте обыкновенном, житейском. Как Анита Экберг и Марчело Мастрояни, насквозь мокрые под внезапно переставшим бить фонтаном. Неуютно.
Или у нас спор о терминах, и концепт должен именно обозначать утопию "слияния с жизнью" - безусловно враждебную искусству, каким оно было тысячи лет? Что ж - тогда дело искусства - защищаться от уничтожения утопией, как бы ее ни звали. Или, наоборот, в том, что концепт сам по себе вполне способен нести все те же ветхие беды и несчастья, что и прежние формы искусства, все тенденции злоупотребления искусством, включая всякие утопические идеологемы? И никакой он, концепт, не обостренно аналитический, не критичный, не рефлективный, сам по себе - искусство как искусство, а просто уже проходит момент, когда концепт был авангардом. Уже не надо каждую секунду доказывать право на собственное существование, уже не надо так напряженно фиксироваться на проблемах самой формы этого существования. Вот тут есть - а
тут - осторожней. Уже может не быть. Уже нет надобности держать ухо востро, уже известно, что такой жанр - есть. В принципе. Стало быть, всегда возможен.
И идет народ поспокойней. А это что? А это у меня акция. А, акция ... понятно. И никто не усомнится - акция ли? Потому что никто уже не спросит: а что это такое?
Говорят, в каких-то школах японской борьбы за объяснение словами просто бьют палкой. Имеется ввиду, что слова речь не объясняют, а затем ноют, путают, препятствуют пониманию. Что-то в этом роде провозглашают и йоги, если не ошибаюсь.
Понять такую позицию можно и очень можно, но принять буквально для нас, конечно, нереально, не получится, даже при желании. Эта наша вся жизнь, культура, цивилизация, как известно, насквозь словесная и речевая, вербальная - во всяком случае по преимуществу. И слишком все мы в ней далеко проехали и глубоко сидим - мы все, что там ни говори или как ни немотствуй.
С хиппи ничего не вышло, да говоря без дураков, кто ждал, чтобы вышло что-то. По-моему, это дело было насквозь искусственное, истошное, нарочитое. И идеоложеством, конформизмом и агрессивностью от них несло за добрую милю - хиппи удесятерили как раз те беды, против которых будто бы выступали. Классическая, оголтелая секта, сток для язв культуры без ее преимуществ.
Если человечество и впрямь изживет, перерастет свою речь и все, что с ней связано, то сделается это, можно думать, не так быстро и само собой, вряд ли решительными выступлениями против речи. Что не значит, что у выступлений таких нет резонов - резоны ого какие. Конечно, речь налгала, осрамилась. Речь несет идеоложь, разные обманы, пагубы и болезни.
И, как говорит анекдот, здоровых людей практически нет - есть только практически здоровые люди. Что же, что тела наши не годятся, других нам пока никто не выдает. Придется жить сколько выйдет с этими, с этим нашим здоровьем, какое оно ни есть. И помаленьку как-то стараться изживать болезни, оздоравливать эти же самые бренные телеса или, хотя бы, стараться знать и учитывать собственные хворости и недомогания.
Язык наш - и враг, и друг наш, и вырвать его - нам не выход в любом случае. Он нас доводит до жизни такой, ему же теперь и вытягивать нас помаленьку, иных способов не видно. И речь, как и всякий организм, покуда живет, не только несет болезни, но и вырабатывает и антитела против них, защитные силы. И в конце концов, это едва ли не единственная реальная надежда. И не вижу способа, серьезных возможностей защититься от речи, кроме как речью же, ее опытом. Помогать ей изживать ее беды ею же. Наподобие, кстати, того, как идеи искусства действия - внематериального искусства - концептуальные идеи - на мой взгляд, все-таки особенно убедительно и плодотворно реализуют те авторы, которые естественно прошли весь путь с самого начала - от овладения материалом к изживанию материала. Хотя бы это и не было буквальным изживанием и отрицанием. Радикальность тут не в радикальности как таковой. И доказанная, нажитая идея в нашем деле бывает не менее ценна все-таки, чем воспринятая в готовом виде, хоть и более законченном. А решает все, конечно, практика - насколько кто хорошо с этой идеей работает.
И напоследок хотелось бы все-таки напомнить; что кто ни говори, а концепт - едва ли не первый виток искусства, который, в общем, уже имел время подготовиться и начать естественное движение самостоятельно в здешних условиях. Почти со всем остальным, предыдущим - сложней. Не будем вникать ни во что такое сложное, щекотливое для нас, а просто хочется порадоваться за это искусство, что оно такое какое-то - непереводное как будто. Наконец-то, слава тебе.
И кажется, что качество естественности и обиходная интонация еще и от этого, хоть оно, очевидно, и пристало концепту по самой его природе. Казалось бы, пафос этого внематериального, внеязыкового искусства именно в его универсальности - какой язык, зачем, какие там переводы? Акция - протокол, документ, - автоматически переводима и воспроизводима и одинакова на любой почве, где угодно. Думаю, что так, да не так.
Воспроизводима - наверно, но не всегда, поди, адекватно воспринимается - не всегда, небось, поймешь, почему. Тут и начнут сказываться неимоверные скрытые сложности, без которых в искусстве не бывает ни одной простоты. Мы говорим: материал концепта - речь, действительность; его язык - речь этой действительности. Но ведь наша речь - словесная или нет - всегда куда тоньше и совершенней, выше организована, чем любая специально утончаемая и усложняемая поэтическая и всякая искусственная система, "язык". Понятно - ей приходится такой быть и непрестанно развиваться, совершенствоваться, она - функционирующий, работающий орган. Мы и знаем и не знаем ее, он и в заговоре с нами и против нас, и инструмент и феномен, и с ней всегда только и жди неожиданностей (она - мы). Вот пожалуйста: года три назад такое же, несомненно, универсальное (изобразительное) искусство, и столь же приземленное и элементарное как концепт (поп-арт), вдруг продемонстрировало нам самый настоящий языковый барьер на ровном месте: разве думали, глядя на репродукции, что Уорхол и Лихтенстайн в натуре окажутся для нас так мало доходчивы? Оказывается, иной зрительский опыт, иной весь обиход, действительность, иная интонация - иная вся та самая речь. И мне теперь страшно интересно: правда, что Кабаков куда тоньше и хитрей Уорхола, или только мне так, а американцу - иначе?..
Но по-моему, вообще этот языковой барьер - двоякое какое-то дело. Барьер, он же - перила. Упираешься, но и опираешься. И не так важно, что реально концепт не мы выдумали и само слово все-таки вычитано тоже из какого-нибудь FLASH ART. Мы сами честно подошли к нему, "вышли из него" - работая лет двадцать с чем-нибудь... В смысле - с конкретикой, с анализом и рефлексией, и с изживанием собственно, не с изживанием, а с непременным, непрерывным критическим осмыслением собственного материала - а изживать мы тем самым изживали эстетство. И когда узнали, как это называется, оказалось, что делаем вот это вот самое. И как хотите, а концепт, по-моему, не так плохо говорит по-русски.
МАНИ №4, 1982