БЕЛЫЙ ТЕКСТ НА ЧЕРНОМ ФОНЕ
ЧЕРНЫЙ ТЕКСТ НА БЕЛОМ ФОНЕ

А. Монастырский

Предисловие к 4 тому «Поездок за город»

Неблагополучная культурная атмосфера, в которой мы все очутились, чрезвычайно психологизирует критическое осмысление эстетической деятельности. Поэтому мне кажется естественным кратко рассмотреть акции КД в психологическом аспекте, причем представить онтологический взгляд, осмысляемый нами всегда как фундаментальный, взглядом поверхностным по отношению к психологическому, исходя из той посылки, что, если бытие- это говорение о сущем, то не есть ли то сущее, которое проглядывает сквозь иссякающий поток этого "говорения"- то или иное психическое состояние?

Действительно, если мы посмотрим на акцию как на особый вид времяпрепровождения (а не осмысления),во всяком случае на тот тип акций, который нас интересует, то мы обнаружим, что они строятся совсем не в том "неопределенном месте между жизнью и искусством" /Капроу/ и не указывают на эту неопределенность как на предмет изображения. Макрометафорой акций КД является скорее не "неопределенность", а "обособленность". Первоначально эту обособленность легче всего определить негативно:  событие акции происходит не в сфере жизни, не в сфере искусства, не в диффузной, "разведывательной" зоне неопределенности между ними. Единственным положительным определением было бы определение динамическое: событие акции происходит на совместном усилии авторов и зрителей, направленном на перемещение субъекта восприятия из демонстрационной зоны ("искусство") через границу ("полосу") неразличения- в зону рассеянного, обыденного созерцания ("жизнь"). И чем глубже сознание наблюдателя выдвинуто в эту зону рассеянного созерцания, тем больше у него возможностей ощутить свою собственную природу, т.е. пережить не оперативность, знаковость своего восприятия, в режиме которого оно нам всегда дано, а его результативность. Посмотрев на проблему таким образом, мы обнаруживаем, что возможности нашего дискурса чрезвычайно сужаются. Единственной артикулированной знаковой опорой, опосредованностью становятся пространство и время, становление и протекание. Действительно, редуцируя событие до рассмотрения его как чисто субъектно-объектного отношения, мы обнаруживаем наблюдателя, “мерцающего” между субъектом эстетического проявления в том пространстве и времени, которыми он себя окружает, и объектом эстетического проявления, который скрыт от него "пустым действием" (ведь с точки зрения контентности наши акции можно свести к таким понятиям, как "пребывание в определенном месте", "хождение по прямой", "неподвижное стояние", "звучание", "свечение" и т.п.). То есть в наших акциях контентность объекта (и эстетическая, и метафизическая) остается неизвестной и всегда находится в сфере интерпретационного "последействия". Объект проявления во время события не актуален, так как его содержание чрезвычайно минимально по сравнению с собственно жанром акции - "поездкой за город". Он всегда строится и воспринимается как бы на волне угасания основного события- выезда авторов и зрителей за город.

Итак, с психологизированной площадки нашего дискурса можно сказать, что в этом месте субъектно-объектного пересечения, мерцания, где сознание наблюдателя актуализируется только как пространство и время, оно становится предметом  для самого себя, т.е. онтологизируется, утрачивая свои гносеологические функции и высвобождая свою собственную созерцательную природу ("таковость"). Возникает дискурсивный феномен "сознание-вещь", с которым могут происходить различные трансформации (т.е. пространственно-временные искажения, доступные рассмотрению в рамках акций).

Однако, коль скоро речь заходит о вещи, то мы сразу имеем дело с двумя ее предполагаемыми состояниями: феноменом, конкретной явленностью ее "здесь и теперь" (акциденцией) и неизменной, непроявленной "вещью в себе" (Ding an sich). Обнаружив этот зазор между сознанием как "вещью" и сознанием как "вещью в себе", мы обнаруживаем и внутреннее демонстрационное поле расщепления, в параметрах которого мы, по естественной тяге к скрытому, неизвестному, начинаем дискурсивно "передвигать" онтологизированное сознание в сторону от "вещи" к "вещи в себе", тем самым постоянно увеличивая этот зазор, это внутреннее поле расщепления субъекта нашего дискурса. Но сколько бы мы не передвигали наше "сознание-вещь" в сторону Ding an sich (в событийном, "полевом" плане - сколько бы мы не расширяли границы "пустого действия"), достигнуть заданной точки нам не удастся по ее определению ("недостижимость" абсолютной результативности из-за постоянного ее ускользания в оперативную "принадлежность"). Следовательно, это внутреннее (дискурсивное) демонстрационное пространство расщепления мы должны охарактеризовать как обладающее вечной длительностью и бесконечной далекостью, при развертывании, раздвижении которого наше созерцающее сознание должно постоянно меняться по степеням увеличения его неизменности и "остановленности" на пространственно-временном самоощущении "здесь и теперь", то есть по степеням все большей и большей онтологизации, которая никогда (в качестве артикулированного пространством и временем бытия) не достигнет "сущего", "того берега", обычно представленного в наших акциях стеной дальнего леса, небом, полем и  т.п., т.е. оно (пространство расщепления) всегда останется приближающимся пейзажем, даже "пейзажностью", но никогда не трансформируется в сам пейзаж. Оно может как бы "прикоснуться" к нему, например, светом фонаря, мелькающего вдали (акция "Фонарь") или особым образом организованным звучанием ("Либлих", "Музыка согласия"), где свет и звучание в каком-то смысле являются краевыми пространственно-временными границами нашего "я", расщепленного эстетическим событием и особой точкой зрения на него, изложенной, например, в этом тексте.

Таким образом, проникнув - через дискурсивный акт и воспоминание о реальном событии - на внутреннее демонстрационное поле (в пространство расщепленного "я"), мы начинаем двигаться все дальше и дальше от самих себя как от известного субъекта установки в сторону объекта, как если бы он был трансцендентным по отношению к субъекту. При этом движении мы обнаруживаем, что с какого-то момента акт наблюдения за пространством и временем - через его переживание- становится актом их воспроизводства, то есть наше сознание начинает не воспринимать, а генерировать пространство и время, погружаясь в состояние неподвижности и остановленности. Наше внутреннее усилие в каком-то смысле и в какой-то момент оказывается изоморфным концепции расширяющейся вселенной (по Хабблу) и край нашего расширяющегося, расщепляющегося "я", всегда оставаясь недостижимым, предстает перед нами и переживается только как пространственно-временная граница.

Пережив это крайнее расщепление и осмыслив его как не имеющее никакой опоры, которая позволила бы нам продолжить наш дискурс, мы   вынуждены вернуться в границы конкретного, но теперь уже с определенным знанием того, что пограничные состояния сознания актуальны для нас только как пространственно-временные переживания, а не языковые (знаковые) границы, как это было, когда мы имели дело с внешними, объектными демонстрационными полями. Теперь с полной определенностью мы можем заявить, что то внутреннее демонстрационное пространство, которое само по себе является сокровенным и целевым переживанием акций, существует, но именно в силу этого "говорение" о нем невозможно. Можно только рассказать о том, что мы делали во время очередного тайм-аута, каковым, по существу, является каждая наша акция, в то время как сама "игра" происходит  совершенно в других пространствах- обсуждения, дискурса, рассматривания документации и фактографии.

Учитывая сказанное, мне бы хотелось, чтобы акции, помещенные в 4-ом томе, воспринимались читателем только как знаки конкретных пространственно-временных актов и как информация о реальных событиях  (поездках и обсуждениях). В тех же репрезентациях, где читатель очевидно сталкивается с каким-то смыслом (например, "Партитура", "Музыка согласия"), ему следует иметь в виду, что реализация этих смыслов осуществлялась в интонации, а не в информативной, дискурсивной знаковости. То есть во время акции демонстрировалось звучание, а не значение смысла. Смысл как интонация всегда двигался в сторону звука (или “пейзажа”), в то время как обычно мы имеем дело со смыслом как знаком, удаляющемся от предметности в сторону интерпретации. Во всех случаях мы полагали смысл только как настроенность на пространственно-временное переживание, редуцируя его знаковость до чистой интонации, пропедевтики к переживанию той границы нашего "я", где оно становится пространственно-временным событием.

А. Монастырский

1986.